Консул

Ирина подписала обязательство, даже не соображая, почему именно она должна это делать.

Когда приехала санитарная машина и два крепких молодых человека в голубых халатах стали укладывать Константина Сергеевича на носилки, силы вдруг оставили Ирину и снова сомнения стали терзать сердце.

Правильно ли она поступила? В висках стучало слово "летальный".

Она поехала в той же санитарной машине.

Когда Константина Сергеевича везли на каталке в операционную, Ирина шла рядом, положив ладонь на его горячую сухую руку.

— Сколько будет длиться операция? Могу я быть рядом? — спросила она профессора Ляскиля.

— Думаю, полчаса, минут сорок, — ответил профессор. — В операционную вам нельзя. Поезжайте домой.

Нет, нет! — испуганно возразила Ирина. — Разрешите остаться здесь, возле операционной, в коридоре.

— Хорошо. — Профессор распахнул дверь. Огромная плоская лампа над высоким белым столом, который вдруг показался ей катафалком. Двойная дверь в операционную захлопнулась.

Ирина взглянула на часы. Было без двадцати двенадцать. Она прислонилась к стене. Прохладная гладкая стена освежала ее. Медсестра, в голубом платье, в белых чулках и белых туфлях, в белой накрахмаленной повязке, принесла ей стул. Ирина поблагодарила кивком головы. Села. Смотрела на часы. Слушала. За стеной в операционной что-то звякало. Звучали глухие отрывистые голоса. Ирина не слышала слов, но старалась уловить интонацию, что в ней — уверенность, тревога, безнадежность? Пульсировала секундная стрелка на часах, подгоняя время, укорачивая его, растягивая мучительное ожидание. Ирина решила не смотреть на часы. Какая-то слабость охватила ее, и она задремала. Вздрогнула от какого-то звука. Проспала? Нет, если и спала, то всего несколько минут. Прошло полчаса. Из операционной все время доносились звякающие металлические звуки, и никаких голосов. "Летальный исход". Такое легкое, летучее слово, какой страшный смысл. Лишь бы выжил. Ничего больше Ирина не хочет. Только жизни для него. Приедет жена. Пусть. Он будет с нею, и кончатся прекрасные поездки в "экспедиции". Пусть. Лишь бы был жив. А за стеной все звякает, будто в таз бросают чайные ложки. Почему чайные? Прошло сорок минут… Ирина стала ходить по коридору… Только сейчас заметила, что в коридоре она не одна. Снуют медсестры, санитарки, врачи. Врачи — все в белом с ног до головы и в белых шапочках; сестры в голубых платьях, в белых передниках и белых накрахмаленных, сидящих на голове, как чайки, косынках, завязанных сзади; санитарки в голубых платьях и голубых передниках, косынки завязаны под подбородком. Сразу узнаешь, кто есть кто.

Пятьдесят минут! Нет! Триста сорок секунд прошло, как закрылась дверь в операционную. И все звякают чайные ложечки…

Ирина пересчитала плитки кафеля на стене, количество окоп в соседнем доме. Восемьдесят шагов по коридору… Стала про себя читать стихи: "По горам, среди ущелий темных, где гудел осенний ураган, шла толпа бродяг бездомных к водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело…" Нет, "потемнело…" Дальше не помнит. Что-нибудь другое. "Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны, и юноше…" Нет, это либретто к опере. А у Пушкина иначе: "Любви все возрасты покорны", а дальше стоит "но", такое многозначительное "но". "Но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…" Потом второе "но" — жестокое. "Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет…" До второго "но" ей еще далеко. А любовь кружит голову, щемит сердце. Разум возмущен, протестует против этой любви. А что поделаешь с сердцем? Это первая любовь? Да, первая. Хотя лет десять назад, когда ей было четырнадцать, ей казалось, что она влюблена на всю жизнь. Так отчетливо помнит этого долговязого, рыжего веснушчатого мальчика, у которого даже зеленые глаза были в веснушках. А ей казалось, что он весь обрызган солнцем. Солнечный юноша. Умный, начитанный. С ним было интересно. Как его звали? Саша? Володя? Не помнит. Встретились на даче, где он прожил несколько дней. Там познакомились и все дни состязались. Кто дольше пройдет по одному рельсу железной дороги, не оступившись. Блестящая полоска рельса, казалось, висела в воздухе, и она по нему шла как по канату, напрягая волю, отчаянно балансируя… Кто больше найдет в лесу белых грибов? Кто дальше кинет камень… Кто больше назовет созвездий на вечернем небе… Больше, дальше, быстрее, умнее всегда был он. Как его звали? Не помнит. Помнит радостное ощущение встреч и игру ума. И ей хотелось, чтобы он был сильнее, умнее ее. Она нарочно "забывала" строфы из стихов Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Он подсказывал. "Вверху одна горит звезда, мой ум она манит всегда, мои мечты она влечет и с высоты мне радость льет…" — и беспомощно разводила руками, с лукавством глядя на него: "Забыла", а он продолжал: "Таков же был тот нежный взор, что я любил судьбе в укор…"