Контакт

«Мы с матерью часто говорили о твоей ограниченности и недостатках. Этот разговор всегда был нелегким для нас. Когда я тебя защищал — а такое случалось часто, хотя ты, возможно, и не поверишь, — она заявляла, что я действую по твоей подсказке. Когда я осуждал тебя, она говорила, что это не мое дело.

Но я хочу, чтобы ты знала: твое постоянное нежелание видеть ее после того, как начались все эти дела с Вегой, всегда причиняло ей боль. Она вечно твердила своим старухам в этой ужасной богадельне, куда решила переселиться только по собственному желанию, что скоро ты навестишь ее. Годами твердила: «Скоро вот». И все представляла себе, как будет показывать всем свою знаменитую доченьку, в каком порядке будет знакомить тебя со всеми хворыми подругами.

Быть может, тебе неприятно это читать, я тоже без особой радости пишу об этом. Только чтобы ты поняла наконец. Ты причинила ей очень много боли, куда больше, чем все прочее в ее жизни, даже больше, чем смерть твоего отца. Возможно, ты стала теперь большой шишкой, и твой голографический портрет известен всему миру, и все политиканы так и вьются возле тебя, но как человек ты ничему не научилась после окончания высшей школы…»

Глаза Элли наполнились слезами, она стала комкать и письмо, и конверт, но нащупала в нем прямоугольник жесткой бумаги, полуголограмму, воссозданную компьютером по старой фотографии; оказалось, изображение можно разглядеть со всех сторон. Этого снимка она раньше не видела. Молодое милое лицо матери улыбалось… она положила руку на плечо отца, почему-то небритого. Оба так и светились счастьем. С досадой, гневом на Стогтона, ощущая собственную вину и легкую жалость к себе, Элли подумала, что, возможно, ей уже не суждено увидеть никого из запечатленных на этом снимке.

Ее мать неподвижно лежала в постели со странным безразличием на лице, не выражавшем ни радости, ни сожаления… лишь ожидание. Она могла только иногда моргать глазами. Слышит она Элли и понимает ли ее — понять было невозможно. Элли уже обдумывала схемы коммуникации и ничего не могла с собой поделать — мысли эти приходили в голову сами. Моргнула один раз — «да», два раза — «нет». Можно еще подсоединить энцефалограф, поставить его так, чтобы мать могла видеть экран и научить ее изменять бета-ритм. Но в кровати перед ней лежала ее собственная мать, а не Альфа Лиры. Ей нужно было сочувствие, а не алгоритмы.

И она держала мать за руку и говорила, говорила… часами. Элли вспомнила об отце и о своем детстве, про то, как крошкой ковыляла по улицам и родители возносили ее до небес. Говорила о Джоне Стогтоне, извинялась, просила прощения. Даже поплакала.

Волосы матери были перепутаны. Отыскав гребенку, Элли причесала ее. В чертах морщинистого лица она узнавала себя. Запавшие глаза, влажно поблескивая, неподвижно глядели в какую-то даль, моргая лишь изредка.

— Теперь я знаю, кто я родом, — тихо проговорила Элли.

Мать едва заметно повела головой из стороны в сторону, словно с горечью напоминая ей о долгих годах, проведенных без дочери. Элли слегка пожала старческую ладонь, и ей показалось, что она ощутила ответ.

Врачи сказали, что жизнь матери вне опасности. Если в ее состоянии произойдут какие-нибудь изменения, Элли дадут знать прямо в Вайоминг. Через несколько дней мать из больницы переведут обратно в дом престарелых, где, как уверяли, обслуживание будет не хуже.

Стогтон выглядел подавленным. Оказалось, что о глубине его чувств к матери Элли даже не догадывалась.