Контакты с утопленником

Ты чудесный и исключительно талантливый. Тебя ждет успех. Ты великий композитор и вообще музыкант, рано или поздно тебя оценят. Нет! Не поздно. Скоро. Только не падай духом и не отступай.

А моя мать — она нас предала, обоих. Она дезертир. Она никогда тебя не стоила. А Стив подлец. Он простой мужик. Для фермы ему нужна крепкая женщина, такая жена, чтобы работала, он сам мне это говорил.

Нет, я тебя не ненавижу. Нисколечко. Ты мне всего лишь безразличен.

Я люблю тебя! В большинстве случаев я тебя люблю. В некоторых случаях. Иногда. Ну, я люблю тебя, вероятно. Но, к сожалению, ты меня — нет.

Ведь ты меня любишь? Любишь…

Р. S. В доме живет одна сумасшедшая женщина. Я думаю, что она опасна. Знаю, что она очень опасна. Я уверена в этом!

А стоит мне задремать, как у меня начинаются кошмарные видения. Они посещают меня, и когда я не сплю.

Я чувствую себя здесь униженной и одинокой, папочка! Согласись на ту работу в баре, хоть на это, хоть на это, пошли мне ХОТЯ БЫ деньги!»

Разумеется, я не положила это письмо в конверт. Оно было из тех писем, которые никогда не отправляют. Дома, если можно сказать, что у меня вообще когда-то был дом, я писала подобные — я называла их «откровениями» — почти каждую неделю. Они превратились для меня в потребность, в отдушину. Едва пессимизм, по поводу или без повода, накапливался в моей душе, я запиралась в комнатке и, прислушиваясь к тому, как тихо, безнадежно напевал отец, который все пытался «вытащить» мелодию из своей головы, начинала.

Начинала с решительным намерением объяснить ему или, точнее, объяснить себе наконец «черным по-белому», как я сама себя чувствую. И какие чувства испытываю к нему. И что я думаю о себе, и о нем, и о людях вокруг… людях, в сущности, постоянно уходящих от нас. Только мне все не удавалось, то есть не получалось откровений. Но, может быть, именно это меня успокаивало? Помогало мне всякий раз приходить к заключению, что в так называемом «духовном мире» человека истина, насколько она вообще существует, есть нечто неуловимое. Нечто, которое меняется так быстро и столь капризно, что даже не стоит его искать. Да и сам поиск, кроме того, что он лишен смысла, занятие тягостное. Он заставляет тебя принимать свое сознание как опасный перекресток, на котором в страшном хаосе — без светофоров, без регулировщиков или каких-либо ориентиров, снуют тысячи и тысячи ответов, по крайней мере дюжина на каждый вопрос. Спрашиваешь себя, скажем, о самом простом, изначальном — хочешь ли ты жить? — и хлоп, на тебя моментально налетают «да», «нет», «очень», «нисколько», «надо бы», «в какой-то мере», «не всегда», «зависит от обстоятельств», «при условиях, что…», «и да, и нет…»

О, Боже! А если это только у меня так? Неужели одна я до такой степени не разобралась сама с собой?

Я зарылась лицом в подушку. Попыталась заплакать, но не смогла и поэтому, хотя уже была почти полночь, снова села в кровати, положив только что написанное письмо на колени. Медленно перечитала его, покачивая в знак своего бессилия головой. Я была не в состоянии однозначно ответить даже на такой вопрос: почему, заранее зная, что не отправлю его, я написала столько лжи? Так что в нем действительно не было ничего, что, непременно вызвало бы слезы. И вот откуда шло это успокоение… только, пожалуй, в этот момент оно мне не было нужно.

Я стала раздумывать о доме, о чужом доме, где мне предстояло переночевать. Заснуть! — даже не увидев, как он выглядит сегодня. Я фактически не знала, где нахожусь. И, что гораздо хуже: у кого я поселилась! Я давно уже не имела представления ни о тете, ни о двоюродных братьях. Может, они стали… мало ли как они могли измениться за семнадцать лет. Да и есть ли у меня основания называть ее «тетей», а их «двоюродными братьями» — тоже вопрос при таких весьма туманных родственных связях.