Контакты с утопленником

Язык его, распухший и синевато-черный, торчал изо рта, как кусок гнилого мяса, а кожа лица… там, где она еще осталась, была невообразимо распухшей, ноздреватой со словно увеличенными под лупой порами. От ушей его с обглоданными мочками и ушной раковиной остались только прозрачные хрящи, торчавшие по обеим сторонам. А нижняя губа… она вообще отсутствовала. Она была съедена кем-то, и под языком виднелась грязно-розовая челюсть. Одна его щека была словно содрана лапой тигра, другая, как будто изжеванная, превратилась в кашу. Но, может быть, самым кошмарным, самым отталкивающим в этом изгрызанно-обглоданно-жеваном лице было то, что в нем не осталось ни капли крови. Разорванная его плоть напоминала серовато-белое пятно, и только местами отчетливо проступали образующие единую структуру волокна. Слишком отчетливо даже для нарисованного с натуры портрета!.. С веками, до такой степени вздувшимися, что они… лопнули, как нарывы. С волосами, слипшимися мокрыми прядями — кое-где темно-каштановыми, кое-где ярко-зелеными из-за переплетенных с ними водорослей. Мокрыми были и его одежда, гнилыми тряпками прилипшая к телу, и сапоги со сморщившейся кожей.

Утопленник.

Слишком долго носимый течениями, истерзанный прожорливыми хищными рыбами, битый о прибрежные скалы, выброшенный… О нет, нет! Вышедший на берег, только что из океана. На картине он был мертвее истинно мертвых. И одновременно… живее живых. Мужчина с телом трупа, но сильный духом, который и поднял его оттуда, со дна океана, и вывел его на берег — с открытыми из-под лопнувших век глазами. Чтобы самому смотреть куда-то вдаль, необреченно — прозрев, вероятно, что ничья победа не может быть вечной. В том числе и победа смерти.

Мужчина стоял, слегка наклонившись, согнув колено, словно готовясь сделать следующий шаг, а за его спиной точно обрамленная второй внутренней рамой проступала линия океанского прибоя. Снежно-белая, но не пенистая, а подчеркнуто твердая, и зубчатая… ощерившая зубы — прямо-таки челюсть гигантского чудовища. Он вышел оттуда. И приподняв свою единственную губу, тоже оскалил зубы, крепкие и ослепительно белые, почти впившиеся в его отвратительный язык утопленника. Как будто он в любой миг мог откусить его и выплюнуть, чтобы растоптать… делая следующий шаг, и пойти дальше, все так же оскалившись в гримасе бешеного, зверского, непобедимого сопротивления.

Шагнуть и сойти навсегда с этого ограниченного внешними и внутренними рамками полотна.

Потому что такие, как он, не терпят никаких ограничений. Он был необыкновенный! Он точно заставлял, приказывал тем, кто в шоке застыл перед ним, увидеть то, что скрывается за начавшимся тлением. Увидеть его прежний образ. Когда он тоже был необыкновенным. Полным того особенного, немного пугающего обаяния, которое излучают только великие, настоящие мужчины. В которых кипят безумные жизненные силы. Которые не терпят никаких ограничений. И постепенно этот прежний образ брал верх над видимым, проступал сквозь него. Он становился все более ярким, более аутентичным, чем этот нарисованный. Словно это он был сначала изображен, а потом умышленно изуродован… чтобы создать иллюзию вечности…

Иллюзия. Или ложь?

Эми, вздрогнув, отступила назад. «И если это было именно так, значит, в действительности он не утонул!» — сказала она себе, и эта мысль поразила ее больше, чем его зловещий вид. Значит, он не поднялся из бездны, не выбрался на берег. И дух его не всматривается вдаль. Он был только необыкновенным. Но умер очень давно… потому что в углу проклятой картины стояло «1803 год» — почти два века тому назад!

— О, Боже, умер, умер… — повторяла она, не понимая и не стараясь понять, почему она почувствовала себя так жестоко обманутой. Он умер, и притом стариком. Когда глаза его уже не были такими бунтарскими и темно-синими, как океанские волны, там, за чертой прибоя. Когда его могучие плечи сгорбились, дыхание сделалось хриплым, когда крепкие, ослепительно белые зубы потемнели и испортились, буйные волосы поредели, дерзкое чело избороздили морщины, а под волевым мужским подбородком образовались складки. И никакого следующего шага, никакой необреченности…

Так каков же был первоначальный образ на этой странной двойственной картине? И кто из них страшнее? Утопленник, который, несмотря ни на что, восстал из мертвых, или другой, когда-то необыкновенный человек, чьи деформированные артрозом кости уже более ста с лишним лет покоятся в земле? Ох, это все ненужные, ребяческие вопросы. Эми с трудом, но все яснее сознавала это. Но ведь она и вправду была ребенком. Ей хотелось питать такие иллюзии, верить в нечто подобное — в непобедимость, в бессмертие человеческого духа.

Поэтому она поверила в Утопленника.

С такими иллюзиями я живу и сегодня. К сожалению, однако, я все меньше верю в это, и утопленник для меня теперь всего лишь кошмар.

Но ведь человеку иногда нужны и кошмары? Иначе эту роль начинает играть повседневность, а она не кончается, как сон.