Контора Кука

Нехоженый имел в виду оплеуху, которую отвесил Эренбургу Бретон, из-за которой вместо Эренбурга на антифашистский конгресс срочно снарядили Пастернака, где он, увидев непосредственно перед собой весь мир в компримированно-делегированном виде, бурные аплодисменты которого — мiра, не читавшего его стихов и устроившего ему, тем не менее, невероятную овацию… Б. Л. расценил как некий аванс бытия, и в этот самый миг ему пришло в голову, что он должен написать роман, адекватный этакому… «овационному авансу», ну да, и у него зародился замысел «Живаго», выход которого, по мнению автора, и последовавшая — не без поддержки ЦРУ — Нобелевская премия изменили ход всей мировой истории.

Автор книги говорил и на лекции, что он уверен: без этого не было бы ни оттепели, ни впоследствии — перестройки, СССР бы не распался, мир имел бы тогда какую-то другую, Альтернативную Историю…

— Нет, — сказал Паша, — что Пастернак так повлиял на весь ход… не верю, нет. Скорее уже тогда Набоков.

— Почему Набоков? — удивился Нехоженый. — И каким же, позвольте полюбопытствовать… произведением?

— А… вообще никаким не произведением… Речь ведь идёт об «эффекте бабочки», — махнул рукой Паша, — вот и представьте себе: где-то во время прогулки, вот в этих самых Альпах, энтомолог махнул… не сачком, а рукой… да и прихлопнул от досады… неинтересную какую-нибудь… капустницу, которую принял было за новый вид nabokovi, тем самым… полностью изменив ход мировой истории.

Нехоженый вежливо рассмеялся.

— Да-да, — сказал Паша, — я серьёзно. Я гораздо скорее поверю в это, чем в то, что пощёчина сыграла роль «бабочки»… Перешла, понимаете ли… в массовые аплодисменты, а те в свою очередь вызвали оттепель и лавину… Да мне кажется, что и автор прекрасно понимает, что это — просто «гон», у него это так, для эффектности… пощёчина… хлопок одной ладони… овации…

— У меня был когда-то знакомый писатель, — сказал Нехоженый, — лет десять назад познакомились, и я уже забыл даже, как его звали, немецко-индийский писатель, скажем так… Написавший роман «Путешествие в страну пощёчин» — о своей поездке в Россию, просто вспомнилось, по аналогии… путешествие «В страну хлопков в ладоши»… Может быть, вы и правы, — сказал он после этого уже другим тоном, — но всё-таки это было интересно, этакий «фантастический логоцентризм»… хотя он вообще-то меня удивил этой книгой, не ожидал от него, притом что давно знал, что он что-то такое пишет…

— Вы давно знакомы?

— Да, — кивнул Нехоженый.

— Кстати, о ЖЗЛ… Вы обещали рассказать о Доже.

— А что именно вас интересует?

— Мне почему-то интересно, что он собирался делать, как жить дальше, прежде чем произошло известное событие… Какие у него были планы? Я читал, что он собирался вернуться назад…

— Да нет! Я видел его последним, по крайней мере, из знакомых ему людей, из русских… После того эпизода, который вас так заинтересовал в моём романе, Ливня никто больше не встречал… Так что остальное — домыслы. А я знаю. Потому что я его оставил в такой очереди, откуда меньше всего вероятность попасть как раз обратно в Россию…

Поясним вкратце: в романе Антона Нехоженого — в одном из коротких промежуточных эпизодов — была описана странная жизнь Дожа в Нью-Йорке конца восьмидесятых — поначалу игра в барах, потом — вперемешку — на улице, в метро, а потом и работа на стройке, пока в один прекрасный день… «Он сказал мне, что сам Господь запретил ему зарабатывать деньги грубым физическим трудом, — сказал на своём языке, и он понял, это был уже не первый их диалог… После того как он проработал два дня подряд по двадцать четыре часа на стройке, а все деньги, весь „кэш“, который он там получил, у него украли… Дож валился с ног, кофе в метро вылил на себя, не сразу почувствовав… что кофе с молоком из бумажного пакетика он „принял на грудь“… и даже когда увидел, оцепенело смотрел на свою руку — как из неё льётся жидкость, смутно вспоминая, что если вы не можете поручиться, что это рука ваша, даже сам Витгенштейн тогда не сможет поручиться за всё остальное… а потом, видимо, совсем отключился, и кто-то вытянул у него кошелёк из-за пазухи… И после этого Дож понял: больше никаких строек века… „Бог запретил мне зарабатывать грубой физической работой“… Я спросил его: а что же ты будешь делать, если музыка не прокормит… Дож ответил: „Что я буду делать? В Голливуд пойду!“ Я было рассмеялся, мы шли по Западному Бродвею, был странный такой свет в тот день и тени… Дож взял меня за локоть и сказал: „Смотри. Это на кастинг — мне туда. Прощай, старик, увидишь меня на экране“. И с этими словами действительно встал — спросив у какой-то негритянки, кто последний, — встал за ней следом в длиннющую очередь, сравнимую разве что с советскими — в мавзолей или в магазин, где „выбрасывали сапоги“. Это было так, как будто он мгновенно — просто к слову — нарисовал в воздухе всю эту картину, махнув чёрным рукавом, эту бесконечную очередь, и всё вокруг стало чёрно-белым и похожим на какой-то фильм о временах Великой депрессии…»