Конторщица 3 (СИ)

В общем, доктор Бонк оказался тем ещё затейником. Мы с ним и майором Айсберг поиграли в «Опросник уровня агрессивности Басса-Перри», затем перешли к «Шкале Альтмана для самооценки мании».

Я везде отвечала уверенно и первой карточкой. Хотя, когда доктор Бонк задал очередной вопрос «Случаются ли у вас ситуации, когда вы не можете сдержать желание ударить другого человека?», я вспомнила сперва Будяка, потом Альбертика и Эдичку Иванова и чуток замялась. Доктор заметил это и спросил:

— Лидия Степановна, вы честно отвечаете на вопросы?

— Конечно! — сделала абсолютно честные глаза я и торопливо подняла первую карточку.

Майор Айсберг всё записывала.

Когда мы наигрались, я спросила:

— Роман Александрович, а бывают пациенты без незначительного обессивно-компульсивного расстройства или мании в начальной стадии? Абсолютно здоровые и нормальные?

— Нет, таких людей не бывает, — усмехнулся доктор всё понимающей грустной улыбкой и тихо вздохнул.

Расстались мы с ним почти друзьями.

Весь день меня водили из кабинета в кабинет, где-то беседовали, где-то подключали проводки и что-то измеряли.

Ещё раз я струхнула, когда попала к другому доктору, пожилому абхазцу с грустными глазами, который тоже задавал странные вопросы. Когда дошли до вопросов «Есть ли у вас голоса «внутри головы», с которыми вы ведете мысленный диалог?» и «Есть ли у вас ощущение действия воли извне, управляющей вашим душевным процессом?» я чуток напряглась. Но виду не подала.

Так что всё прошло довольно гладенько.

После обследования был обед, давали рассольник и ячневую кашу с котлетой. И ещё компот с булочкой. Еда была неожиданно вкусная. Я вспомнила еду в государственных больницах в моем времени и вздохнула. Приоритет явно был за этим временем.

Мои соседки вернулись к обеду. Одна, молодая совсем женщина, лет двадцати была с диагнозом «послеродовая депрессия», её периодически, раз в полгода, здесь лечили уколами. Звали её Татьяна. Она была молчалива и задумчива. На вопросы почти не отвечала. Просто сидела. Если ей говорили делать что-то — делала. Если не говорили — просто сидела.

Вторая была сухонькая старушка в белом платочке, божий одуванчик, зато очень разговорчивая. У неё было какое-то старческое расстройство, и она тоже периодически здесь проходила лечение. Звали её Серафима Григорьевна.

Так что новичком была только я.

После обеда был «тихий час», затем полагалась прогулка.

Мы с Серафимой Григорьевной вышли в тесноватый палисадничек, огороженный очень высоким забором. В палисадничке росли чахлые деревья, в основном вишни и старые тополя. На затоптанной клумбе, вместо цветов, были только одуванчики и кое-где торчали пучки глухой крапивы.

Мы чинно прошлись по посыпанной песком дорожке, и Серафима Григорьевна показывала поочерёдно на гуляющих пациентов и тихим голосом сообщала у кого какой диагноз и всю биографию подробно. Периодически на глаза попадался дюжий санитар, по виду — старший брат майора Айсберг. Внешне он напоминал орка, только без секиры. Очевидно, он следил здесь за порядком.

— А вот это Вася. Он из деревни Калиновка, — показала на тщедушного мужичка, который робко жался на лавочке, словоохотливая соседка, — он как-то с библиотекаршей кобелился, а его жена застала и сильно побила его. С тех пор он тут раз в полгода лечится. Совсем никудышный стал, всё забывает и всего боится. Особенно женщин.

Я с уважением подумала о супруге любвеобильного Васи и вспомнила, как Будяк возлежал на Нинке. Настроение испортилось. Мне больше не хотелось гулять, но по графику было ещё целых пятнадцать минут. Пришлось медленно нарезать круги и слушать болтовню Серафимы Григорьевны:

— А это Степанида, — старушка указала на крепенькую приземистую бабёнку, лет сорока пяти, — она так-то нормальная, работала в сельпо в Громовке и проворовалась. Там большая недостача была. Так она сюда как-то устроилась, чтобы не посадили её.

Степанида стояла у забора и о чём-то думала, не замечая ничего вокруг.

— Тьху, симулянтка проклятая! — Серафима Григорьевна сердито сплюнула.

Серафима услышала своё имя и вздрогнула. Она посмотрела на нас вопросительно, но мы пошли дальше.

— А это Валерочка, — внезапно ткнула пальцем Серафима Григорьевна в окруженного хихикающими санитарками бородатого мужичка в больничном халате. –Валерий — творческий человек, великий музыкант и артист. Наша местная знаменитость. Говорят, сам Кобзон позавидовал его таланту и наговорил руководству про него ужасных вещей. А Валерочка всё так близко к сердцу принял. И больше не может петь. И поэтому теперь он здесь. Бедняжка…

С любопытством я обернулась посмотреть на бедняжку и остолбенела — это был Горшков личной персоной!

Твою мать! Кобзон ему позавидовал!

Эпилог