Контрабандист

Орбита Гарсии, специальный крейсер

военно-космических сил Солнечной Федерации.

15 января

Все бы ничего, но инициализация моей «прошивки» оказалась такой живодерской процедурой, что врагу не пожелаешь. Пять дней полета я провалялся в своей каюте, каждый час ко мне заходил врач, гремел инструментами, что-то замерял, что-то вкалывал, что-то прощупывал… Меня ломало, как законченного наркомана, я просыпался по десять раз за ночь в холодном поту. Любимым местом стал туалет, хотя ел я очень мало.

Самый пик пришелся на третью ночь, когда мне фактически не удалось заснуть. Стоило закрыть глаза, как в голову лезли какие-то древние, почти забытые воспоминания, причем какие-то очень уж яркие, резкие, объемные. Память резко обострилась, я, например, вспомнил, что над детской кроватью у меня висел маленький оранжевый космонавт, который по утрам будил меня бодрыми словами.

Потянувшаяся из детства ниточка вытащила новые картины. Я помнил наш небольшой старенький дом на самой границе лесопарка, блины с джемом и молоком по утрам. Я вспомнил, что самым большим праздником у нас был приезд папы, который вечно на недели пропадал из дома.

И еще я вспомнил, как однажды мама с папой засиделись поздно вечером и долго-долго о чем-то говорили, и мама плакала, а я не мог из-за этого уснуть.

И как снова пропал папа, и мама после этого стала грустной и почти каждый вечер плакала в своей комнате. Мне было ее ужасно жалко, я тоже тихо плакал под одеялом.

Потом была больница, где я первый раз услышал странное слово «айронемия». Мне там дали почти настоящий скафандр, только он почему-то был весь прозрачный. Я его надевал, когда меня приводили к маме. Она лежала в большом стеклянном ящике, от которого тянулись трубки и провода. Почему-то здесь все врачи ходили в прозрачных скафандрах.

Однажды ночью мне вдруг стало невыносимо страшно, я сбежал из своей комнаты и пробрался к маме. И там я заорал так, что сбежались все дежурные. Мама лежала все в том же ящике, только она была совсем не похожа на себя. Она была какая-то раздутая, а ее кожа словно заржавела. И у нее не было глаз, только две влажные ржавые ямки на их месте.

Мне после этого тоже пришлось полежать в стеклянном ящике, ну а маму я больше никогда не видел. И отца тоже…

К концу пути заметно полегчало. Врач был не простой, а какой-то весь из себя засекреченный, из военного института. Перед расставанием он очень задушевно со мной поговорил и объяснил, что теперь я немного другой человек. Сильнее, проворней, решительнее, чем раньше. И соображаю лучше.

Я, правда, ничего такого за собой не заметил, но ему видней. Он сказал, что всего лишь освободил некоторые возможности организма, которые я не использовал, потому что мне они были без надобности.

Я-то знал, что упомянутые возможности были заложены, когда я куковал в тюрьме, но это отдельная история, которую не очень хочется вспоминать.

Угнетало, что первое время эти возможности надо было подогревать какой-то химией, которую мне дали в виде набора баллончиков для автоматического шприца.

«Поосторожнее теперь сам с собой», – полушугя сказал доктор незадолго до посадки.

Гарсианский космопорт выглядел уныло. Колоссальное сооружение было в свое время не достроено и почти пришло в упадок. Я увидел невероятное количество военных, они были просто повсюду, казалось, они составляют коренное население планеты. Они везде поставили свои посты, палатки, шлагбаумы, да еще растянули колючую проволоку.

Мне нужно было срочно найти какого-то Сологуба, но перед этим пришлось постоять в очереди на досмотр. Попытка воздействовать на часовых правительственными документами не сработала.

– Не колышет, – с сочувствием сказал мне рыжий сержант на КПП, даже не взглянув на мои рекомендации и направления.

На Гарсии стояла студеная осень. Я ежился под ударами колючего ветра, пока солдаты неторопливо просматривали вещи и документы прилетевших. Тут и там на площадках высились серо-зеленые туши военных транспортников, словно мы попали на кладбище кашалотов. Душа неистово скучала по уюту и комфорту.

За периметром я спросил Сологуба, мне сказали: «В штаб», – и указали на стометровую диспетчерскую башню. Она выглядела угрожающе – в том смысле, что на первый взгляд могла рухнуть в любую минуту. Я даже удивился, когда обнаружил там исправный лифт.

На меня посматривали с нездоровым интересом – я оказался здесь единственным не в военной форме. Более того, я был в оранжевой экспедиционной куртке, которую по неведению считал здесь наиболее уместной и специально купил.

Мне пришлось миновать еще пять постов, пока поднимался, и везде мои бумаги проверяли очень добросовестно.

Сологуб оказался моложавым полковником, таким энергичным, что от него хотелось прикурить. Он весь перекатывался, как ртуть, ни дать ни взять шило в заднице. Я представился, он ткнул в меня пальцем и сказал: «Вы-то мне и нужны, побудьте здесь». И тут же умчался, обдав меня ветерком.

Мы находились в самом верху башни, в круглом застекленном помещении, из которого открывались бескрайние виды на гарсианскую поверхность.