«Контрабас» и виски с трюфелями

— А снилось мне, будто иду я по лесу темному, по лесу сумрачному и тишиной своей пугающему. Тропка узенькая, и видно, что давно уж, как и Богом, так и людьми забытая. И безмолвие, Оленька. Жуткое, душу леденящее, и кажется, что вечное. Только валежник под ногами хрустит как-то зловеще и отталкивающе. Солнышко уже верхушек сосен коснулось и к закату поспешает, а я понимаю, что заблудился и все ориентиры мыслимые потерял. И становится мне от этой мысли еще тревожнее, а к горлу жажда подступает. И дышать уже тяжело, и ноги чужими становятся. За каждым бугорком вепрь притаившийся мерещится да пасть рысья, белизной клыков ослепляющая. И вдруг проваливаюсь я в присыпанную ветками яму, Оленька, охотниками для поимки зверья вырытую. Пленником землицы сырой становлюсь. И вроде как жив, а если по-другому посмотреть, то как бы уже и помер. Мало ли когда охотники ловушку свою проверить сподобятся, лиходеи этакие. И вот сижу я в плену сыром и непроглядном и вдруг вижу, как над ямой-то этой глубокой лицо мальчугана склоняется. И говорит он, что, мол, вы не извольте, барин, беспокоиться. Я вот мигом сейчас в село сбегаю да народ кликну, и высвободят вас всенепременно в сроки кратчайшие. И вправду. Через время мужиков понабежало крепких. Все сурьезностью исполнены, и желанием помощь оказать. И вызволяют меня из каторги этой окаянной и на руках до села доносят, а там и чаи душистые на травах, и участие людское. И стало мне во сне на душе так тепло, и добро, что народ у нас, и в самом деле, не просто народ, а океан души неизведанной, но доброй, и теплотой исполненной. Так-то, Олюшка, — с чувством поговорил Павел Александрович.

— Да-а-а… что и сказать, не знаю. А может, сон ваш вещим был? Может, тайна какая за ним кроется? Ну вот, допустим, если так посмотреть, то яма — это тяготы, а вызволение из нее — к радости близкой. А может, любовь, Павел Александрович? — со смешком произнесла девушка. — Любовь-то — как на нее посмотреть. Для одних силки, для других воля вольная.

Не влюбились ли вы часом?

Барин взял в руки чашку. Собрался было отпить, как вдруг дужка предательски задрожала в руке и немного горячего напитка выплеснулось на грудь. Оленька, соединив ладошки, мягко поднесла их к губам, дабы смешок скрыть.

— Конфуз-то какой вышел, Оленька. Чуть было не ошпарился. Не влюбились ли, говорите?

Да какая, к херам, любовь! — Барин схватился за голову, вскочил с кресла и в сердцах запустил в дверь подушкой «думочкой». Оленька, вскидывая руки, истерично хохотала.

— Стоп! Стоп! Стоп! Анисимов! Ты что, издеваешься, б-дь? Ну ладно, пленку дорогущую не жалеешь, еп твою мать. Так ты нервы наши пожалей, Юрочка. Пятый дубль уродуемся. То ты в камеру как первокурсник пялишься, то Оленька у тебя Катенькой зовется, теперь вот: «да какая, к херам, любовь?» Да каков ты сам, такая у тебя и любовь. И жизнь у тебя тоже такая же б-дская, алкоголик хренов! Скажи, я велик, любим, растиражирован и в гробу видал ваши сцены на природе!

— Ну, зачем вы так-с, Александр Семенович? Случайно-с чашку опрокинул. И сам не пойму, как с губ слетело-с… Сам не пойму как.

— Не паясничай. Случайно-с? А в гостиничном баре ты вчера ноль семь тоже случайно-с опрокинул-с? У тебя руки, как жалюзи на сквозняке, ходят. Ты всех утомил. Гример над тобой час колдовал, чтобы отеки замазать и зенки приоткрыть. Дубли щелкаем как семечки. К бениной матери такое кино! Хватит на сегодня! Баста! — Бросив мегафон, режиссер направился к микроавтобусу.

К «барину» подошла Оленька. Положив руки на плечи, тихо произнесла:

— Да ерунда, Юрочка. Не расстраивайся. Сам знаешь, что поорет и остынет. Ты не пей только больше. А я тебя ждать сегодня буду. Одно вот обидно… Насчет б-дской любви Семеныч прав.

Анисимов еще долго сидел в плетеном кресле и смотрел вдаль, потягивая из стеклянной бутылки разбавленный водочкой сок. Думал об охоте, балах, знатных приемах, полном умиротворении и жалел, что не получилось родиться ему в те далекие времена и проделать жизненный путь настоящего барина. И не получится. Ни в жизнь не получится.

Улетучилась

В тот январский вечер Борис задержался. Пришлось внеурочно поработать и бухгалтеру Лидии Андреевне. Стройная, молодящаяся женщина сорока семи лет занимала соседний кабинет. Борис уложил на стол фотографию бывшей жены, отсыпал в район ее груди немного белого порошка и достал из сейфа небольшой футляр. Стодолларовые купюры для «ингаляций» он не использовал. Считал это пошлым и привез специальный набор из Голландии. Стоил он дорого, выглядел скромно, работал безупречно. Когда процесс близился к финалу и Борис натирал пропитанные никотином десны, раздался голос Лидии Андреевны:

— Борис, а кофейку не желаете?

— Нет… Спасибо. Лучше минералку.

Совсем скоро Лидия Андреевна появилась в дверях с подносом и жалобами: