«Контрас» на глиняных ногах

Белосельцев чувствовал мощную радиацию света, которая отталкивала от себя все живое, превращала воздух в бесцветную плазму, наполняла глаза белой слизью, словно в глазные яблоки вставили две форсунки и они вдували огонь прямо в мозг. Было страшно смотреть на белые, еще не взорвавшиеся цистерны, до которых дотягивались раздвоенные жалящие языки. Он чувствовал, как в стальных оболочках накаляется, вскипает бензин, готовый лопнуть, превратиться в огромное солнце, спалить город, расплавить землю, вскипятить близкое море. И этот нарастающий ужас сочетался с ощущением профессиональной удачи, поместившей его в раскаленное, смертельно опасное ядро, которое своей гравитацией вырвало его из Москвы, пронесло над миром, поставило в центре пожара, готового превратиться в мировой. И эти два чувства – смертельного страха и неповторимой удачи – породили действие. Он раскрыл фотокамеру и начал работать, не отдавая себе отчет, разведчик он, или худжник, или опьяненный опасностью самоубийца.

Он снимал сплющенный бак, подходя на предельно возможное расстояние, погружаясь в трепещущее свечение воздуха, чувствуя сквозь рубаху и брюки нестерпимое жжение, а глазными яблоками – давление готовой взорваться цистерны. Фотографировал лица пожарников, их черные орущие рты, в которых раскаленно блестели зубы, пламенели мокрые языки, словно огонь вырывался из их гортаней. Среди их ошалелых, огнедышащих лиц он углядел старика-пожарника, указавшего им путь к причалу. Не было в нем сходства с усталым ленивым моржом, а был ошпаренный, опаленный человек в мерцающей каске, идущий в огонь с брандспойтом, похожий на очумелого артиллериста, отбивающего атаку, обреченного на смерть, заслоняющего своим измученным телом улицы, море, весь окрестный мир, над которым нависла погибель.

Огибая накаленную зону, держа перед собой фотокамеру, Белосельцев двинулся по соседней улице, где они проезжали утром. Навстречу, гонимые душным ветром, летели пепел, обрывки бумаги, липкие клочья огня. Промчались две визжащие, с клубящейся шерстью собаки. Провели под руки кричащую, упиравшуюся, с распухшими ногами старуху. Пронесли носилки, где кто-то лежал, накрытый с головой одеялом. Проволокли, колотя по булыжникам, спотыкающийся, на медных колесиках клавесин. Пронесли охапку пестрого, иссушенного жаром тряпья. Преодолевая шквал ветра, разрезая плотную встречную волну ужаса и страдания, он шел, выставив перед собой фотокамеру, непрерывно, почти вслепую снимал, и камера, как поводырь, заменяя глаза, вела его сквозь копоть и смрад.

Он снимал детскую куклу, лежащую в луже мазута, охваченную тлеющими дымками. Снимал растоптанную, превращенную в разноцветные крошки фарфоровую чашку, по которой пробежала толпа. Уклонился от упавшего с неба клочка пламени, больно ужалившего шею, затаптывал его, отдергивая дымящую подошву.

Рядом горело строение, сухое, звонкое. Пыхало, словно начиненное порохом, ломко хрустело и осыпалось. Он вспомнил, что где-то здесь утром была свадьба, невеста в белом, жених в цилиндре, старомодный, украшенный цветами и лентами автомобиль. Заслоняя лицо локтем, засунув под рубаху, на голое тело, фотокамеру, он обогнул пылающее строение. Увидел соседний дом, еще не горящий, накаленный до седины, среди стеклянного дрожащего воздуха, готовый вспыхнуть. Кричали люди, вытянулись в цепочку, передавали друг другу ведра с водой, выплескивая слюдяную красную воду на дом. Остужали стены, не давали загореться стропилам, которые тут же впитывали брызгающую воду, на секунду темнели, а потом опять становились серыми и горячими. Дом окутывался звенящим паром. Люди перебрасывали из рук в руки летящие ведра. Белосельцев вдруг увидел невесту в разорванном платье, из которого торчало обожженное худое плечо. Расширив глаза, налетала на жар, плескала в него ведром, окутывалась паром, ошпаренная, отскакивала назад. Ее сменял юноша с растрепанными волосами, в растерзанной одежде, весь мокрый, в фиолетовой саже. Белосельцев узнал жениха, на его разорванном камзоле чудом уцелела красная роза. Вся свадьба была тут, на пожаре, опаленная, боролась с огнем, спасала кров и очаг, защищала родовое застолье, брачное ложе, будущих, еще не рожденных детей. Белосельцев снимал эту свадьбу, опаленную розу в петлице. Мимолетно подумал: снимая свадьбу, он снимает войну. И еще: в том давнишнем рассказе «Свадьба» он предчувствовал этот пожар, никарагуанских жениха и невесту. Странно заглянул в свое будущее.

Двигаясь вдоль цепочки людей, ловя в объектив руки, ведра, мокрые лица, он увидел Сесара – высокий, сутулый, стараясь не пролить ни капли, принимал ведро у мальчика в черном камзольчике с галстуком-бабочкой. Белосельцев спрятал на голую грудь камеру. Застегнул рубаху на все пуговицы. Втиснулся в цепочку рядом с Сесаром. Принял мятое, сочащееся влагой ведро. Пронес его перед собой, передавая в близкие руки Сесара. Посылал свою долю навстречу беде и пожару. Был вместе со всеми, в общей цепи. И Сесар, принимая ведро, взглянул на него благодарно.