«Контрас» на глиняных ногах

На улице появились две женщины с тяжелыми большими корзинами. В них горой лежали лепешки. Солдаты и милисианос разбирали выпечку. Ломали, жевали. Белосельцев взял из корзины горячую, с румянцем лепешку, стал жевать, стараясь не смотреть на мостовую с мокрой, высыхающей полосой. На зуб ему попался и больно хрустнул камень. Вынул, держал на ладони острый осколочек гранита, видимо, отбитый миной от стены пекарни. Отрешенно подумал, что война – это то, что превращает хлеб в камень. И еще какая-то невнятная, усталая мысль об извечном соседстве хлеба и смерти, о тесном, сжатом пространстве жизни, где умещаются бой, казнь, испечение хлеба, Дева Мария из папье-маше в алтарной нише и он сам, Белосельцев, помещенный в это тесное, все уменьшающееся пространство.

Из-под откоса появились солдаты, четверо, ухватились за углы брезентового гамака. В гамаке, провисая до земли, лежал Ларгоэспаде с выпученными мигающими глазами, сложенными в трубку губами, перевязанный по животу клочьями его же разорванной на ленты рубахи. Издавал долгое непрерывное «о-о-о!», словно сквозь трубочку губ из него выходил весь скопившийся в нем звук, его дыхание и жизнь. Белосельцев, склонившись над ним, почувствовал, как исчезает сержант, съеживается, мельчает, будто в пробоину вместе с этим «о-о-о» улетает и выпаривается его вещество.

– Ранили… у ручья… в живот… – Голос, сказавший это, принадлежал девушке, которая намотала на кулак один из четырех углов гамака, несла за спиной сразу два автомата. Ее молодое, в капельках пота лицо чем-то напоминало сержанта – своей бледностью, исчезанием. Будто пуля, сразившая сержанта, попала и в нее. – Надо скорей… везти…

Солдаты подняли гамак с раненым в кузов «ИФА», привязали к стальным аркам арматуры. Ларгоэспаде закачался, продолжая испускать свой бесконечный стон. Шофер включил двигатель.

– Едем, Виктор. – Сесар помог Белосельцеву забраться в кузов. – Если в живот, то не выживет. Я эти раны знаю. Надо в госпиталь, в Чинандегу!

Белосельцев хотел проститься с председателем Эрнесто, но того на площади не было. Лишь стояли группами милисианос, опершись о винтовки, устало курили трубки.

«ИФА» колыхалась, качала бортами, выезжала из тесных улиц Сан-Педро на каменистую дорогу. Проезжая источник, где вчера смешливые женщины стирали расшитые ткани, Белосельцев оглянулся на исчезающие черепичные крыши, оставляя среди них страшное, яростное, о чем будет вспоминать всю остальную жизнь.

«ИФА» скрипела, била изношенными скатами о камни, окутывалась едкой горчичной пылью. Гамак мотался, растянутый на стояках. Из него доносились стоны, на доски, измочаленные башмаками, избитые прикладами и патронными ящиками, сквозь брезент капала кровь. Белосельцев ухватился за борт, щурил слезящиеся, изъеденные ядовитой пылью глаза. Задыхался, чувствовал, что находится на последней черте утомления, его тело отмирает, рассасывается, и та пыль, что мутным шлейфом клубилась за машиной, и была его измельченная, превращенная в прах плоть. Хотелось отрешиться, уйти в себя, удержать свое распыление на этой бесконечной чужой дороге, на этой нескончаемой всемирной войне.

Из гамака неслись бормотание, тихий, скороговоркой повторяемый бред:

– Соль не бросай!.. Соль не бросай!..

Раненому грезились какой-то очаг, какая-то трапеза, какие-то сотрапезники. Они были в брезенте, истекающем кровью. Белосельцев был отделен от сержанта гамаком, своей непомерной усталостью, своим собственным страданием.

– Быстрее!.. – Девушка вцепилась грязной ладонью в борт, толкала, желала ускорить движение медлительного тяжелого грузовика. Не выдержала, зло ударила по крышке кабины и, свесившись, крикнула в пыль: – Быстрей, Альборадо!.. Он умрет!.. Весь кузов в крови!..

«Не могу… Не хочу…» – неясно думал Белосельцев, от чего-то открещиваясь, боясь прикоснуться своей ослабевшей душой к умирающему человеку, который последним жадным глотком выпьет оставшуюся в Белосельцеве жизнь. Страшился его умирания, его бреда и боли. В своей слабости отдавал его на откуп губительных сил. Амулет на цепочке не спас сержанта. Не ту пулю повесила ему мать на шею. Ошиблась пулей, взяла соседнюю, а настоящую, предназначенную для сержанта, взял кубинский наемник, вложил в «М-16», пустил сержанту в живот.

– Не пройдут!.. – неслось из гамака. – Никогда не пройдут!..

Он кому-то загораживал путь. Кого-то не пускал, отбивал. А те все лезли и лезли, в малиновых плоских беретах, перескакивали ручей, упирались в косогор рифленой подошвой, метили из скорострельных винтовок, а он, с пулей в животе, качаясь между железных распялок, отбивал их нашествие.

«Нет, – думал Белосельцев, глядя на сочный потек в гамаке, напитавшийся влагой, копивший густую жирную каплю, роняя ее на доски, ставя еще одну красную яркую метину. – Не могу… Нету сил…»