Контрреволюция

Однако, высказываясь за продолжение войны, это правое крыло Совета рабочих и солдатских депутатов боялось оставлять в руках военного начальства, по большей части связанного с буржуазными кругами, командование войсками на основах старой дисциплины. По почину этого большинства Совета в армии вводились установления и порядки, в корне разрушавшие старую дисциплину и сводившие на нет боеспособность старой армии в прежней ее структуре.

Что же касается моей личной деятельности и тех вопросов, с которыми мне приходилось сталкиваться в течение моего трехдневного пребывания в Таврическом дворце в дни Февральской революции, то тут противоречия нагромождались одно на другом.

Временный комитет Государственной думы[37] кооптировал меня в свой состав и назначил комендантом Петрограда. Принятие этого назначения уже само по себе было революционным актом, но мое первое же распоряжение, отданное под впечатлением захвата Арсенала, поджога Окружного суда, разгрома полицейских участков, грабежа винных лавок, было явно контрреволюционным. Я требовал возвращения солдат в свои казармы, требовал от офицеров восстановления внутреннего порядка в частях, иными словами, стремился к возврату к старому «порядку». Так на это распоряжение и посмотрели рабочие типографии Государственной думы, отказавшиеся печатать приказ. А я помню, что, диктуя свой приказ члену Государственной думы Бубликову[38], я не сознавал, что выступаю против революции. Перед моими глазами происходили самочинные действия, и я просто котировал их как «беспорядок», а что касается революции, то, очевидно, полагал, что ею займутся политические деятели в кабинетах Государственной думы. Много позднее я понял, что именно этот «беспорядок» и был нужен для успеха революции. Недаром же И. В. Сталин[39] в одной из своих статей в 1917 году писал, что «самочинные» комитеты – железнодорожные, солдатские, мастерские, крестьянские, рабочие и т. д. – не дали смести революцию.

Преображенский запасной полк отдал себя в распоряжение Государственной думы[40]. Командир и офицеры полка, решаясь на это, несомненно, совершали революционный акт: минуя свое прямое начальство, отдавали полк в распоряжение самочинной организации – какого-то «Временного комитета», однако эти преображенские офицеры, подчиняясь думскому комитету, надеялись найти в нем ту плотину, которая затормозит революционный поток.

Я отдавал приказ о занятии революционными войсками Адмиралтейства, являвшегося последним оплотом правительственных войск. Но в то же время я сговаривался с полковником Доманевским[41], начальником штаба отряда георгиевских кавалеров[42] генерала Иванова[43], шедшего из Ставки на Петроград, для совместных действий в целях наведения «порядка»[44].

Вечером 1 марта в Таврический дворец стали приходить слухи о том, что офицеры якобы запирают солдат в казармах и заставляют присягать царю. Если исключить «присягу царю», то это было примерно то, что я хотел потребовать от офицеров в моем неизданном приказе от 27 февраля, о котором я упоминал выше. Теперь я понимал, что при сложившихся обстоятельствах это было недопустимо. На меня накинулся Стеклов, обвиняя в пособничестве этим выступлениям офицеров. Я произвел разведку всех этих слухов, зная, что фактически никаких подобных выступлений офицеров не было, я не желал их, потому что опасался кровавых расправ с начальниками в таких случаях, и решил не допускать их. Я это высказал Стеклову.

«Вы это говорите, а вы это напишите…» – кричал Стеклов[45]. И я отдал приказ, в котором воспрещал всякие попытки возврата к старому, угрожая расстрелом виновных[46].

Приказ был революционным, и его так и котировали впоследствии в белом лагере, но я-то оберегал не революцию от покушений ее врагов, а офицеров от возможных насилий над ними в случае несвоевременных, неосторожных контрреволюционных действий.

Эта напряженная, но сумбурная деятельность, полная противоречий, начиная с вечера 27 февраля по утро 2 марта меня измучила. Революционный поток нес меня как щепку и заставлял делать то, что противоречило всем моим представлениям того времени.

Противоречия нарастали не только между различными слоями русского общества, но и в самих этих слоях, между массами и теми органами, которые их представляли и, казалось, должны были бы отражать их взгляды.

В этом клубке противоречий разрастались контрреволюционные настроения и назревали столкновения, которые в конечном счете привели к Гражданской войне.

Вспоминая настроения, царившие в России от февраля 1917 года до конечного разгрома контрреволюции, картина отношения всего населения страны к революции рисуется мне в виде движения всех классов и состояний народных масс по многоступенчатой лестнице, на вершине которой возвышается победоносная «Революция».

Поначалу почти все, за малыми исключениями, стремятся к ней.