Контрудар (Роман, повести, рассказы)

— Знаешь, Петя, — кричал громко Гайцев, боясь, что его не услышат, — я такой лютый был на свою офицерню, что ночью и днем зубами скрипел. Так навек и осталась у меня эта проклятая привычка. Ночью пиляю так, что иной раз проснусь и самому страшно делается. А жена ругается: «Ишь, черт глухой, до женитьбы утаил про свой скрип — не пошла бы за тебя». А после привыкла… и без никоторых данных.

Гайцев повернулся к своему политкому. Хлопнул его дружески по плечу:

— Ну, комиссар, крой, расскажи что-нибудь и ты.

— Что я вам расскажу? — начал Иткинс, смутившись. — Я свою службу проходил в канительной мастерской, в Киеве, на Подоле… Хоть не лежал под барьерами, как иные кавалеристы, когда их обучали езде, а вроде этого переживать приходилось. Полиция часто устраивала облавы. Кто не имел права жительства, прятался. Меня самого впихивали в ящик, заколачивали гвоздями, а сверху писали: «Осторожно, стекло, пейсаховая посуда». Бывало — целые сутки оставался в своем убежище. Околоточному и его фараонам некуда было спешить…

К Булату, оглядываясь и словно крадучись, подошел Чмель. Шепнул ему на ухо:

— Какой-то кавалерист там… у командира полка. Все шепчутся. Взошел это я в штаб, они и примолкли. Кабы снова не получилось дра-ла-ла до кадюков…

— А чего ты так тяжело дышишь, товарищ Чмель?

— Да малость захекался. Боялся опоздать. Поспешай и ты, товарищ политком.

Алексей в сопровождении Дындика направился в штаб.

Парусов, развернув карту, облокотился о стол. Рядом с ним на стуле сидел щуплый, с девичьим тонким лицом бледный красноармеец-подросток. Как только комиссар полка вошел в штаб, боец поднялся и направился к выходу.

— Товарищ командир полка, зачем приходил к вам этот красноармеец?

— Да тут небольшие дела, — спокойно ответил Парусов, посмотрев с удивлением на Алексея.

— Я думаю, что ему нечего сюда ходить. Вообще я не понимаю, о чем вы могли разговаривать с рядовым бойцом.

Дындик все время порывался с места, энергично подмигивал, но Алексей не замечал его предостерегающих жестов.

Парусов с укором посмотрел на политкома и ничего не сказал. Сложив карту в планшет, вышел из штаба.

— Я хоть и не верю этой шатии-братии, а нехорошо, товарищ Булат, обернулось, — начал Дындик. — Ни за что ни про что обидел — убил человека. Это же Колька Штольц, сын его бабы, служит бойцом в моем эскадроне. Хоть мать штучка, а хлопец ничего.

— Но почему же я его раньше не видел — этого Кольку? — смутился Алексей.

— Он болтался в обозе возле мамаши. Сейчас, слыхать, полаялся с ней. Она его не пускала на фронт. А парнишка ничего. Как куда пошлю, не идет, а летит, в лепешку разбивается. Военная кровь сказывается — гордится солдатским званием. Так что, Леша, ты там как-нибудь половчее, а должен загладить это дело перед командиром.

— Со мной случилось, как с той коровой, — расстроившись, сказал Булат. — Дала ведро молока, а напоследок всунула в него копыто. Обхаживал всячески своего военспеца, создавал ему авторитет, обстановку, а тут на тебе…

— Этот Колька и спит со мной в одной хате. Интересно рассказывает про своего покойного папашу — генерала Штольца.

— А что?

— Замучил своего сынка генерал. Заведет, бывало, граммофон и заставляет мальца шагать прусским шагом под военные марши. Загоняет его до десятого пота, а потом сам давай шлепать по паркету и смотреть в зеркало. На что ему, кавалерийскому генералу, тот прусский шаг?

— Ракитянский про своего бригадного генерала, — вспомнил Булат, — и другие чудачества рассказывал. Является он в казарму и первым делом проверяет шарнирные петли. Ни стрельба, ни тактика, ни солдатский борщ его не интересовали, если шарниры визжат, пробирает офицеров: «Вы нарочно их не смазали — пусть сигналят о приходе бригадного. Пять суток гауптвахты». А дома сыпал оплеухи лакеям за то, что шарниры не скрипели, особенно на половине жены. «Ради чаевых продаете своего генерала!» — кричал он на лакея. И в его доме что ни дверь, то полковой оркестр.

27

Тянулись скучные серые дни. Реже показывалось солнце на небе, затянутом мутными тучами. Несколько раз на день сыпал нудный назойливый дождь.

Каждое утро возвращались одни и отправлялись другие разъезды, охранявшие дивизию с флангов и с тыла. Мамонтов рыскал по центральным губерниям, он жег и грабил, грабил и жег усталую, изможденную Россию. Его колонны тянулись все глубже к центру республики. Казачьи кони изнемогали от напряжения и непосильной клади. Всадники мамонтовского корпуса, щеголяя друг перед другом «успехами», в завоеванных городах и селах старались нахватать побольше добра. Чем глубже проникал Мамонтов в тыл Красной Армии, тем длиннее становились его обозы и короче полки.

42-я дивизия под натиском белых отходила с рубежа на рубеж. Она заняла новый фронт теперь уже северней железной дороги Киев — Воронеж.

Отступал и Донецкий кавполк. В пути, недалеко от Касторной, Алексей вместе с бумагами из дивизии получил небольшой помятый конверт.