Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Выждав еще несколько минут, пока глаза притерпелись к темени, моряк включил зажигание, поставил рычаг на скорость. Без ручного завода, без стартера машина, буксируемая мощной упряжкой, ожила. Мотор чихнул раз-другой и сразу бойко заурчал.

Куценко прильнул к прицелу, нажал на холодные гашетки. И тут зашелся звонким треском, затрясся в боевом ознобе «гочкис», посшибал горячим вихрем ездовых, уложил враз головную пару ломовиков. Задние уносы запутались в постромках, заметались… Катясь вперед, бронемашина разъединилась с вагой упряжки.

Стало постепенно светать. Опомнившиеся махновцы, спешившись, залегли на буграх, открыли огонь. Но «Марат», злобно урча, уже пошел. Пошел, настигая удиравших к ближайшему перелеску ездовых. А из Пеньков, неуклюже размахивая руками, неслись на неоседланных хуторских лошадках моряки бронероты. Деревянная кавалерия!..

Отряд одноглазого, вскочив на лошадей, умчался на юг. А навстречу летела группа всадников — всего человек пять. Шестой был тезка Якира — Иона Гайдук. И он торопился — вез словесный приказ начальнику авангарда.

Издалека еще якировский гонец узнал земляка. Пустил в ход шпоры, обнажил клинок. А одноглазый, рванув из рук знаменщика стяг, потряс им высоко над головой. Один помчался навстречу опасности. Загорланил на всю степь:

— Обратно встрелись, Ионул! Зараз мы уже с тобой одним божьим угодникам служим. Повернул я все же на твою дорожку… Только вот тороплюсь. Ждет меня товарищ Федько. От него посланный…

Рука с клинком опустилась. Засияли глаза Гайдука. Радость! Наконец-то! Образумился Свирька. А Свирид, торопясь, на ходу бросил:

— Чуть не зацапал вражий броневик. Лопухнулся… Чудом унес ноги. Не заглянул в нутро. Думал — порожний… Прощавай, Ионул! Как молдаван молдавану скажу — рву на себе шерсть, лопухнулся… Гляди ж, не напорись и ты на вражью силу…

Разъехались в разные стороны «дружки». А навстречу Гайдуку матросы с неоседланных коней вопят — не повстречал ли он махновцев? Вот тут повернул Иона с флотскими. Пригнулся в седле. В ушах засвистело. Комья пашни полетели из-под копыт. Снял Гайдук с плеча карабин. Скрипнул зубами. Еще поприжал коня. Пальнул, сшиб наземь Свирида. А он, вражий сын, врос в землю своими грузными подпорками, прижал обрез к плечу. Щелк — и летит Иона Гайдук вместе со своим скакуном в преисподнюю.

Подскочили махновцы, сгребли в седло одноглазого, уволокли его в широкую степь. Подоспели и товарищи Гайдука, стряхнули с него траву, пыль, усадили сердитого и молчаливого на другого коня. Уже в Пеньках Иона прошипел сквозь зубы:

— Не могу себе простить — не всадил сразу всю обойму в ту гадюку…

Да, провинились «альбатросы двух морей». Но не только проштрафились… За ту ночь не было никому ни взысканий, ни наград. Но 4 сентября 1919 года Реввоенсовет Южной группы подписал знаменитый приказ. Тем приказом возвещалось: пьянство будет караться расстрелом.

Спустя пять недель Котовский, отправляясь из-под Киева на Ленинградский фронт, назовет Куценко, командира «альбатросов», примерным воином и смелым революционером.

После той памятной ночи пришел ясный погожий день. Засияло солнце. Кругом засверкала роса. Замычала худоба на хуторе. Покидая бивуак на его толоке, ей вторили волы из колонны, впереди которой неизменно следовал конный матрос с предостерегающей табличкой «Пироксилин».

МЕЛЬХИОРОВЫЙ СВИСТОК

В пальмовой роще пахло дымом. Хосе Самора, десятилетний шустрый мальчуган, подбрасывая в огонь сухие листья, готовил обед. Старый Камило Самора чинил ветхий, почерневший бубен. Низко опустив бурую голову, дряхлый медведь Анциано терся о нарост разбухшего, словно беременного ствола бутылочной пальмы.

Мальчик извлек из чугунка два початка маиса. Посыпав солью, положил их перед мохнатым товарищем. Анциано раскрыл глаза, взял свою порцию и в одно мгновение отправил ее в широкую пасть. Протянув лапу, вырвал и третий початок из рук мальчика. Хосе, обнажая жемчужно-белые зубы, смеялся над шалостями зверя. Пряди смолистых волос падали на чистый, беспечальный лоб паренька.

На поляне из-за поворота аллеи появился коренастый мотоциклист. В маскировочной робе, с трубкой во рту, с лихо надвинутым на одно ухо черным беретом, он заглушил машину у самых ног старика. Подтянув тяжелый пистолет, вынул изо рта трубку. Ее изогнутым мундштуком разгладил тонкие черные усики.

— Откуда и куда шагаешь, виехо?[9]

— Шагаем из Майами, синьор. А держим путь на фермы. К солдатам. Надо нам с Хосе немного подработать. Хотим на Кубу… домой. — Бродячий артист снял широкополую соломенную шляпу.

«Слава богу, это не гринго[10], — подумал он. — Те бы сразу: «Эй ты, черномазый!»

— На Кубу? — оживился военный. — А куда именно?

— На Пинар-дель-Рио. Мой дед был там хозяином, а отец уже стал карретеро — возил сахарный тростник и табак для Хулио Лобо. Табак ему, а табачный дым доставался людям… Теперь будто там другое. Вот это и манит…

Мотоциклист выбил пепел из трубки. Снова заправил ее, закурил, полез в карман.

— Возьми деньги и не ходи, старик, на фермы… Ищи заработки в ином месте…