Концерт для баяна с барабаном

Рыба тихо плещется в ведре позади нас. И под этот плеск нам хорошо сидеть, привалившись спиной к берёзе, и говорить про старика. Про то, как долго он ждал свою рыбу. Как боролся с ней. И как полюбил. Рыба стала ему как брат. Наша рыба нам теперь тоже немножко родственница. Затаив дыхание, я слушаю, как она тихо плещется. Как пускает пузыри и шлёпает губами. Как сладко она мурлычет, хрустит плавниками, трещит костями, чавкает и утробно урчит от удовольствия…

В груди у меня стало холодно, как будто туда натолкали льда. Мы с папой обернулись разом. Перевёрнутое ведро каталось по земле. Вся вода из него вылилась. А на нашей родной, любимой рыбе сидела огромная толстая кошка и, тряся головой, вгрызалась в неё зубами.

У меня перехватило горло.

— Брыс-с-сь, — просипела я.

— Бр-р-ры-ы-ысь!!! — заревел папа.

Кошка зарычала, не разжимая зубов, и шерсть на ней встала дыбом.

Папа швырнул в кошку недоеденным бутербродом, но, как всегда, не попал. Кошка мявкнула и, поудобнее перехватив рыбу за голову, поволокла её в кусты.

— Отда-а-ай!!! — завопила я не своим голосом.

— Брось, — безнадёжно махнул рукой папа, — ну её! Ещё поймаем.

Мы смотали леску, отпустили ненужных червяков и пошли домой.

— Хочешь узнать, что стало с той рыбой, которую поймал старик? — вдруг спросил папа.

— Не хочу, — сказала я.

— Её съели акулы, — сказал папа, — много акул. Старик отбивался от них целый день и целую ночь. Но их было много, а он один. И они её съели всю. Только скелет остался.

— Он очень расстроился? — спросила Я.

— Он устал. Добрался до своей хижины и сразу уснул.

— А что было потом?

— Не знаю, — пожал плечами папа, про это в книжке не написано.

— Жалко, — вздохнула я.

Далеко за прудом тоскливо свистнула одинокая птица. В воздухе запахло сырой травой и туманом.

— В твоей жизни, — сказал папа, — будет ещё много рыбы: и большой, и маленькой, и всякой.

И жареной, думаю я, и заливной, и в маринаде с морковкой и лавровым листом. И вяленной на солнце воблы. И селёдки под шубой. Будут шпроты в жестяной консервной банке и живой карп из магазина «Океан». Только ни у кого из них не будет таких золотых боков, таких красных плавников, таких умных выпуклых глаз. У меня защипало в носу, захотелось плакать, как будто я похоронила не очень дальнюю родственницу.

Всё-таки старику повезло чуть больше — он привёз домой хотя бы скелет. И большую голову с мечом вместо носа. И все рыбаки ему завидовали: как он смог победить такую рыбу.

А что осталось у нас? И что мы покажем маме?

Мама сидела на крыльце. Ждала нас и читала книгу.

Мы подошли и сели рядом.

— Ничего? — сочувственно спросила мама, заглянув в пустое ведро.

— Ты, конечно, нам не поверишь… — сказал папа.

— …но мы её всё-таки поймали, — сказала я.

И путаясь в словах и деталях, мы рассказали маме про большую рыбу и старика, про сырого тунца и бутерброды, про толстую кошку, про акул и про скелет, который остался у старика, а у нас с папой — ничегошеньки.

Мама закрыла книгу. С её обложки на нас смотрел человек в грубом свитере, с короткой бородой и трубкой в зубах.

— Так не бывает, — сказала мама, — чтобы совсем ничего. Ведь осталась история! История про рыбу.

И тут мне показалось, что Хемингуэй нам подмигнул. Хитро так сощурил левый глаз и ухмыльнулся в седую бороду. Ведь это он был на обложке. Тот писатель, которого не проходят в школе. Я его сразу узнала.

Родительский день

Электричка мчалась, мерно подрагивая и постукивая на стыках рельсов. В такт электричке колыхалась Митькина круглая стриженая голова, вжатая лбом в пыльное окно вагона. За окном проносились скучные ёлки, осины и заросшие камышом болота.

Митька изо всех сил косил глаза, пытаясь рассмотреть, что там впереди — в той стороне, куда так стремительно нёсся поезд, увозя его всё дальше от города. Но впереди ничего интересного не было — те же ёлки, те же болота и иногда россыпи домиков на пригорке.

«Санька с Толяном уже небось червей накопали, — завистливо думал Митька, провожая глазами тонкую извилистую речку, бежавшую наперерез поезду и незаметно исчезавшую где-то под его колёсами. — Уже небось устроились, удочки размотали… а я тут… из-за этой дуры Тайки… могла бы и без гостинцев обойтись! Как будто их там голодом морят!»

Тайка — родная Митькина сестра. И всего-то на три года младше, а хлопот и проблем с ней, как с грудным младенцем! Вот и сейчас… Митька остался на всё лето в городе — гонять с ребятами по дворам и помогать матери по хозяйству, а Тайку отправили на вторую смену в лагерь. Только Митька обрадовался, что отдохнёт от её вечного: «Мить, где ты был? Мить, ты куда? Мить, возьми меня с собой, а не то маме расскажу!» Так ведь нет же! От этой пигалицы так просто не отвертишься! Ей, оказывается, ещё и гостинцы возить в лагерь надо.

Митька с досады боднул лбом стекло. Сидевшая рядом тётенька посмотрела на него как на ненормального и на всякий случай отодвинулась подальше.

«И угораздило же мать сегодня работать! Не могла поменяться, — мысленно ворчал Митька. — Теперь вот я страдай. Я что, родитель Тайке, что ли?»