Концерт для виолончели с оркестром

Он печатался в журнале "Азия и Африка сегодня". Писал и сам, и очень неплохо, но издателям почему-то не предлагал да и друзьям показывал редко, под настроение, потому что застенчив был до чрезвычайности и в себя не очень-то верил. А между прочим, зря.

- Ну а ты? - повернулся Сергей к Володе. - Что у тебя?

- У меня гастрит, - сострил тот, что было, к сожалению, правдой. - Еду, братцы мои, в Пятигорск: пить воду, скучать, промывать кишки, флиртовать с дамочками.

- Да что ты? - удивился Сергей, - А как же Дубулты?

- Отправлю жену. Пока что и для жен скидки.

- Смотри, пожалеешь, - пьяно задумался впавший в обычную мрачность Женя. - Прибалты с утра до ночи требуют отделиться. Плакал тогда наш Дом творчества.

- Ни хрена! - уверенно возразил Сергей. - Литфонд же купил там землю. Не арендовал, а купил, чуешь разницу? Эта, что под зданием, наша земля, а они знаешь какие законники? Чтут право.

- Отделятся, так отберут, ни на какое право не поглядят, - бурчал свое Женя, хмуря косматые густые брови.

- Не-е-т, они законники, - смаковал Сергей недавно попавшее в его лексикон слово.

- Все мы законники, когда закон на нашей стороне, - проворчал Женя. Надоел ему этот никчемный спор: у него-то сомнений не было. Но последнее слово, как всегда, должно было остаться за ним. - Хапнут, да еще врежут кому ни попадя, и придется стерпеть.

- Прибалты? - вступил в спор Володя, хотя знал, что Женька умнее их всех, вместе взятых. - Ну это уж ты загнул! Они интеллигенты.

- Кто? - удивился сидевший в самом углу молчаливый сибиряк в унтах.

Он попал в компанию поэтов случайно и до поры, робея, молчал. Лишь таращил глаза и слушал. Но тут не выдержал: что-то в этом споре задело его за живое.

- А латышские стрелки, извините, - напомнил он. - Ведь что творили, как зверствовали! Главная была опора большевиков.

- То другое дело.

- Ничего не другое!

- Да ладно вам! Кто их отпустит? Столько там всего понастроили, и все отдать? Вон в Эстонии, к Олимпиаде...

Искра между собравшимися уже пробежала. Шум и гвалт грозили перерасти в открытую свару. Но прозвучал тихий голос Миши, и как-то шум и гвалт этот он перекрыл.

- Отпустить все равно придется, - усмехнулся он. - Вместе со всем, что там наработано. А в другой раз не лезь, - непонятно добавил он. - Дом творчества - это еще пустяк...

***

Как странно она сказала: "Чтобы вы любили друг друга". И дело даже не в этих в общем-то нормальных словах, да и к месту сказанных, а в том, как подозрительно дрогнул у Сони голос, заблестели от непролившихся слез глаза. Что там ни говори, а они долго прожили вместе, понимали друг друга.

Володя задумался, глубоко и несчастно. Как они радовались когда-то своим совпадающим ощущениям, как часто в ответ на признание одного другой восклицал - радостно, изумленно: "И я!" Что же теперь у них происходит? Ничего особенного, дело обычное и жестокое: ушла любовь - незаметно, на цыпочках, так, что он сразу и не заметил. В юности обрушилась снежной лавиной, накрыла с головой, все вокруг захлестнула, Володя ослеп и оглох. Потом вспыхнула ярким пламенем, осветив новый, невиданный, сверкающий мир. Этот мир таким был прекрасным! Тогда-то Володя и начал писать стихи сначала слабые, неуклюжие, покоряющие разве что искренностью. Позже пришло мастерство. Это из-за нее, из-за Сони он стал поэтом, она пробудила в нем жажду выразить в слове то, о чем думает, чему сострадает. И вдруг - как отрезало: все исчезло, ушло, растаяло в разреженной атмосфере их печального, опустевшего дома.

Володя старается себя превозмочь: садится за стол, что-то пишет, вымучивает, подстегивает себя. Иногда получается, только реже и реже.

Соня замирает где-то там, за стеной: в спальне или на кухне. О чем она думает? Что делает без него?

Может, и она больше не любит? Мысль обожгла тревогой. Нет, невозможно, этого быть не может. Женщины ведь иначе устроены: любят и берегут дом, семью и вообще моногамны. Не все, конечно, но многие. Матери и жены - особенно. Это ему, мужчине, великодушно дано природой любить, разлюбить, принимать решения; он - охотник, а женщина поддерживает огонь в очаге; он - ведущий, она - ведомая. Так было всегда, и всегда так будет. Но ведь очаг-то давно погас, их очаг. Так что не ему только скучно, не он один мается.

Страшная вещь - скука. Где-то он прочитал, что ее неизменные спутники злоба и даже ненависть.

Ну уж нет, тут автор загнул: ничего такого он, конечно, не чувствует слишком много дорог пройдено вместе, и потом - у них есть Наташка. А иногда, не очень часто, есть даже близость - привычная, теплая и спокойная. Правда, после нее почему-то бывает стыдно - немного, чуть-чуть, далеко не всегда. И Соня молчит, перестала щебетать, как прежде, милые глупости. Так ведь возраст... Но только ли дело в возрасте? Что она чувствует? И чувствует ли что-то? Никогда раньше об этом не думал, а теперь думает часто.

Молчит и молчит - и в близости, и после. Повернется на бок и вроде спит.