Концерт для виолончели с оркестром

- Да говори, говори, - без слов поняла ее Маша. - В моей жизни есть много плюсов, во всяком случае, пока.

- Понимаешь, - помолчав, нерешительно заговорила Рабигуль, - когда мы вместе, я растворяюсь в нем, кроме него все пропадает и ничего не нужно. Огромные глаза Рабигуль наполнились светом. - Я никогда ничего подобного не ощущала, даже близко к такому не подходила.

- Так научи Алика-, - поняла ее по-своему Маша.

- Этому научить нельзя, - покраснела Рабигуль.

- Еще как можно! - тряхнула кудряшками Маша. - Двадцатый век - век технологий.

- Машка, не издевайся! - взмолилась Рабигуль.

- А я и не издеваюсь, - спокойно возразила Маша. - Просто то, что кажется тебе любовью...

- Не кажется! Я знаю! - воскликнула Рабигуль. - Аебли ты о близости... Понимаешь, есть в ней высшая точка, ну знаешь... Так вот с Аликом я только иногда к ней приближаюсь, с Володей этот взлет мы переживаем, когда вместе, снова и снова. Только все кончится, - запинаясь, в смущении призналась Рабигуль, - и опять... С чем можно сравнить такое счастье?

- Ну и радуйтесь на здоровье, - покосилась на подругу Маша: "Эти мне восточные женщины - самое простое возводят в культ". - Только Альке не говори, - Надо же уезжать, - вздохнула Рабигуль. - Я там с ума сойду.

- Научишь Алика, - снова сказала Маша и глубоко задумалась. - Как некстати подвернулся этот Алжир. А если съездить месяца на два?

- Я ведь тебе говорила: если я уеду, он не будет жить, - напомнила Рабигуль, сняла руку с Машиного плеча, судорожно переплела пальцы.

- Да ну? - засмеялась Маша. - Так уж и не будет?

Рабигуль встала, нервно заходила по комнате. Остановилась, круто повернулась к Маше.

- А вдруг? - сказала она. - Ведь он поэт.

- Значит, обязательно неврастеник? - подсказала Маша.

- Не обязательно, - обиделась за Володю Рабигуль. - Но чувства развиты не так, как у грузчика.

Если с ним что случится, как мне жить?

Испуг Рабигуль передался Маше, хотя она еще пыталась шутить.

- Схватить бы его за шиворот, встряхнуть да спросить: "Отвечай как на духу, сукин сын..."

- Машенька, не надо! Как можно этим шутить?

- По-моему, он слишком любит себя, - не сдавалась Маша.

Так проспорили они до полуночи.

- Оставайся у меня, - предложила Маша. - Холод-то какой собачий. Скорей бы лег снег, станет теплее.

- Нет, пойду, - встала с тахты Рабигуль. - Что-то я стала неважно спать даже в своей постели.

- Еще бы, - встала и Маша, - когда так мотают нервы. А музыку свою покажи старику завтра же.

- Покажу.

- Не тяни, подруга.

- Да я боюсь.

- Старика все боятся.

На улице было сухо и холодно. Снег, просыпавшийся накануне, превратился в лед под ногами. Ветер дул, казалось, со всех сторон. Рабигуль поскользнулась, быстро, автоматически сдвинула со спины виолончель, попыталась удержать равновесие, прижимая драгоценный инструмент к груди, но все-таки грохнулась на асфальт. Кто-то помог ей встать.

- Спасибо.

Какой-то кавказец смотрел на нее восхищенным взглядом, но Рабигуль поблагодарила его так мрачно, что он не посмел предложить ей руку, чтобы проводить до метро. "Такая красивая и такая сердитая", - сокрушенно подумал он. В его сознание такое противоречие не вмещалось.

***

А Володя в это время сидел в кабинете и старался выжать из себя хоть что-нибудь. Ничего, ничегошеньки, однако, не получалось. Он бросил в отчаянии ручку, встал, заходил по кабинету Толстый ковер заглушал звук шагов. Болел затылок, противные мушки мельтешили перед глазами. "Надо проветрить" Володя открыл форточку. Холодом, стужей потянуло с улицы. Дом напротив" через пустырь, гордо именуемый сквером, глядел в пустоту темными окнами. Луна укрылась в тяжелые тучи, звезд не было и в помине. "Да уж, это не Пятигорск..." Тоска навалилась смертная.

Скрипнула дверь - Соня прошла в ванную, - звякнуло что-то на кухне, и снова Соня протопала в ванную. "Когда я работаю, меня нельзя отвлекать! разозлился Володя. - Ведь знает: не выношу посторонних звуков!" Теперь она спустила в унитазе воду.

"Ну что еще может быть?" Выйти бы сейчас и все высказать! Но он не хотел видеть жену с ее бигудями над узким лбом, близко посаженными глазками, в которых появится тут же покорная готовность выслушать все, что он скажет, и она будет молчать, молчать, а он почувствует себя в конце концов дураком и последней сволочью. Да и потом: он разве работает?

Ничего же не получается! Да не работает он, просто прячется. Неужели с ним как с поэтом все кончено?

Озноб пробежал по телу. Что же он будет делать? Чем заполнит жизнь? Ведь ему еще нет пятидесяти. Помирать вроде рано, до пенсии далеко, да и какая она, эта пенсия, разве на нее проживешь? Многие поэты с возрастом переходят на прозу - когда нет уже свежести чувств. Но ведь он любит, и он любим. В чем же дело? Почему ему не пишется? Не хватает страстей?

В его любовном сюжете нет драмы?