Концессия

Куст переселился к Уссурийскому заливу в отдельную комнату в позапрошлом году после женитьбы сыновей. Первая причина — теснота, вторая — сорокапятилетний мужчина захотел учиться, а для ученья нужно было одиночество. Дело началось с общеобразовательных лекций в заводских кружках.

Знания, приобретаемые им, поразили его необычайностью. Он привык думать, что жизнь неизменна: всегда охотились в тайге тигры, рыси и волки, всегда с легким хрустом проходили сквозь чащу пантачи[28], всегда хозяйничал в мире человек... А оказывается...

Многие относились к научным сведениям, как некогда к сказкам: удивлялись и верили в них, как верили в леших и в людей с песьей головой.

Верили, но продолжали видеть мир в прежних взаимоотношениях.

Куст отнесся к знанию всерьез. Сначала он пытался связать с ним разбитые куски старого мировоззрения, но чем дальше, тем это становилось труднее и, наконец, стало явно невозможным. Когда-то, в детстве, настоящим народом он считал только русский народ. Остальные, конечно, были тоже люди, но как-то не совсем люди. Потом, особенно в годы гражданской войны, для него стал естественен другой взгляд — братство рабочего класса всех народов. Хотелось проникнуть в душу каждого: корейца, нанайца, китайца. На жаргоне тихоокеанского побережья Куст начинал с ними дружескую беседу. Но бедный жаргон не содействовал подобным беседам. «Надо изучить языки, — вздыхал каждый раз Куст: — стыд, живут люди рядом, а не понимают друг друга...»

Думал, думал и принялся за китайский язык. Знай он мнение ученых о сложности этого языка, он, возможно, и не приступил бы к нему. Но китайцы — люди как люди и говорят, как все, только по-своему. Начал, и занятия держал втайне, мечтая однажды поразить товарищей.

Кроме китайского, изучал математику и физику. Человек большого житейского и практического опыта, он близко сошелся с руководителем заводского общеобразовательного кружка и с ним проходил теперь курс второй ступени.

«Вот она жизнь, — размышлял он вечерами над книгами, — вот как оно устроено... ходит человек по земле и невдомек, что это не так просто... кажется, взял и пошел. А тут сколько законов действует».

Знания свои он не любил таить.

В общежитии в праздники поучал женщин: подходил к окну кухни и начинал беседу. Темы были всевозможные: от воспитания детей до того, что такое звезды и что такое на самом деле происходит, когда горит уголь в плите. Но в последнее время особенным вниманием его завладел Мостовой.

Для бесед с ним Куст пользовался вечерним путем домой.

Сейчас, закончив работу, он пытался догнать ранее ушедшего товарища, но не догнал и завернул к нему. Через двор протянута проволока, кольцом по ней скользит цепь. Другим кольцом цепь прихватила ошейник худого косматого пса. Пес разразился лаем и с лязгом поволок на чужого цепь.

Куст осторожно, придерживаясь стены дома, пробрался к сеням и вошел в кухню. Мостовой сидел за столом, погрузив пальцы в волосы. Увидел товарища, но ничего не сказал и не изменил позы. Куст послушал тишину в доме и спросил:

— Что сидишь? Голова болит?

— Что делается? — сказал Мостовой, вынимая пальцы из волос и рассматривая твердые бурые ногти. — Дочь ушла.

Сжал пальцы в кулак и внимательно рассматривал побелевшие суставы.

— Не понимаю я, чорт возьми. Что мы — люди или псы?

— Отчего ушла?

— Не поладила с матерью.

— Ну, это законно. Дети должны уходить из гнезда.

— А ведь ей скоро рожать. Конечно, больницы, родильные дома и прочее... Но ведь мать себе места не найдет от беспокойства. Вот поди-ка, взгляни.

За кухней, через комнату с широкой кроватью, машиной и шкафом, — маленькая комната. У окна — светлый письменный столик с двумя креслами, высокая черная этажерка, похожая на пагоду, и белая никелированная кровать, теперь опустошенная, пучившая голый матрасный живот.

— Ее комната, — сказал Мостовой. — Растишь, растишь, а потом... Пойдем, что ли. Мать улеглась, ужина не готовила.

— Чего ты так затосковал, Василь Федорович? — искренно удивился Куст, поразившись в кухне его согнувшейся фигуре и мрачным горящим глазам. — Помиритесь с дочерью.

— Характер у меня тяжелый... обидела она меня, помириться с ней не захочу. Я с ней хорош был... Пишет, что уехала в Спасск на цементный завод. Если б пришла завтра, может быть, еще и помирился бы. А теперь буду думать каждый день, и что день, то хуже... Распаляюсь я от таких дум.

— Хочешь почитать одну книжечку? — присел Куст.

— Какую книжечку?

— О многом, интересная книжечка. Чем тебе по вечерам распаляться, лучше почитай. О многом, интересная. Что дочь ушла, конечно, не радость, но и не горе, Василь Федорович. Тебе больше обидно, чем горе, я так понимаю. Ты мужик умный, а есть у тебя одна соринка, много мешает она тебе, расположившись в глазу: самомнителен ты очень. Так прочтешь?

— Самомненья во мне нет, — хмуро отозвался Мостовой, уязвленный суждением товарища. — Если люди делают неправильно, я им говорю, что они делают неправильно. Если делаю неправильно я, то и себя по головке за это не глажу.

Глаза его лихорадочно горели. Куст вздохнул и спросил:

— Так принести? Прочтешь?