Концессия

Сама она отказалась идти за яйцами.

— Я натерла ноги в своих сапожищах, ходить по болотным кочкам будет мука.

Точилина внимательно посмотрела на нее.

— Мне, что-то не кажется, чтобы ты натерла ноги. Дело, по-моему, проще: собирать яйца не бог весть какой подвиг!

— Ты очень проницательна. Я в самом деле не чувствую влечения к собиранию птичьих яиц и грибов.

— Как хочешь, — сказала Точилина. — Не хочешь помочь людям в общем деле, бог с тобой!

Зейд хотела сказать: «Как тебе не стыдно, каким тоном ты разговариваешь со мной. Я ведь, действительно, после курибанских чулочек натерла себе сапогами ноги», — но от обиды не сказала ничего.

Точилина ушла, остальные тоже ушли.

Зейд сняла резиновые сапоги и обулась в туфельки, но в брезентовом комбинезоне и туфельках было безобразно, и она надела короткую юбочку и шелковую блузку. Ходить в туфельках по гальке она не решилась, стояла у дверей и смотрела на океан.

— Какая все-таки Точилина мелкая душонка! «Не хочешь помочь людям!» Говорить это ей — Зейд!

Шумилов подошел, осмотрел ее с ног до головы, сказал:

— Молодчина! Так и надо! А то все в брезенте!

Шумилов был в желтой кожаной куртке с двустволкой через плечо. И Береза, когда вышел из барака, остановился около Зейд.

— В тундру не идете?

И тоже осмотрел ее с головы до ног.

— Натерла ноги, товарищ Береза.

Последней ушла в тундру Тарасенко. Она шла по гальке в тяжелых резиновых сапогах, в синем брезентовом комбинезоне, широким, не свойственным девушке, шагом. Вдали были снежные горы, ниже, под ними, синяя линия хребтов, еще ниже — темная полоса тайги. А в нежном пространстве летнего воздуха, который мерцал и сверкал над тундрой, возникали и таяли человеческие фигуры. Там были рукава реки, озерца, болотца и бесчисленные кочки, между которыми птицы любили устраивать гнезда.

Тарасенко что-то крикнула ушедшему вперед Березе и пошла, переваливаясь с кочки на кочку. Скоро и она стала синей, мерцающей, неясной.

Зейд стало грустно. В конце концов, не так уж и плохо собирать яйца... особенно, когда собирают все...

Она сделала несколько шагов по гальке, хотела было пройти к клубу, но вспомнила, что там никого нет: Савельев, Павалыч, Фролов тоже ушли в тундру. Оставалось вернуться в барак, сесть на постель и достать единственную привезенную с собой книгу: «Цемент» Федора Гладкова.

Она прошла в барак, достала книгу и села у окна. На страницы упала тень: кто-то остановился за окном.

За окном стоял Борейчук.

— Правильно поступили, что не пошли, — сказал он, — я тоже не пошел. Траты сил много, а удовольствия никакого.

В другое время Зейд отнеслась бы к нему, как всегда, иронически, но сейчас она обрадовалась ему.

— Не пошла, не могу, понимаете, натерла ноги.

— Еще бы... А что вы, если не секрет, читаете?

— Какой же секрет! «Цемент» Гладкова.

— Слышал, слышал, говорят, замечательно.

Борейчук поправил воображаемое пенснэ. Взялся за косяк окна, заглянул через сетку в комнату: несколько рыбаков спало, раскинув по постели ноги.

— Что вы, товарищ Зейд, сидите в бараке. Сегодня солнечный день, комаров мало, а если подняться на белушью эстакадку, то там вверху и вовсе их будет мало... Между прочим, я вам давно хотел кое-что рассказать. Знаете, работаем в одном предприятии, можно сказать, и жизнь и смерть вместе, а друг друга не знаем.

Глаза Борейчука усиленно моргали. Зейд подумала: человек, как человек, в самом деле, все над ним подтрунивают. Гончаренко, кроме того, считает, что он разлагает рабочих. Человек, как человек, со своими мыслями и обидами.

— Когда вы, товарищ Зейд, были курибан, вы, знаете, я много видел женщин, но ваша смелость... это просто... вы знаете...

На дворе было превосходно. Когда светит солнце, Камчатка прекрасна. Серый океан делается голубым, небо бесконечно легким, даже шум прибоя становится легким и прозрачным. Но идти в туфельках на острых каблучках по прибрежной гальке не легко.

Когда Зейд поскользнулась, Борейчук взял ее под руку, но этого уж она не могла допустить: идти с Борейчуком под руку!

— Ничего, Борейчук, я сама...