Концессия

Когда судно выбралось в залив Петра Великого, исчезла и эта свинцовая полоса, туман опустился на воду и образовал с ней одно — тихое, смирное, глухое, непроницаемое.

Яманаси и секретарь опять не выходили из каюты. Но бисквиты, шоколад и роман исчезли. Яманаси лежал на койке, устремив глаза в мягкие тона и округлые контуры обшивки, секретарь разбирал бесконечные газеты, вырезки и письма.

Пока пароход, едва подрагивая и покачиваясь, пробирался через туманный мир в Японию, у Яманаси созрело окончательное отношение к тому, что случилось.

«Конечно, виноваты американцы... Но какое ему сейчас дело до американцев?»

«Пусть они дали деньги. Не в том суть, что американцы дали, а в том, что японцы взяли. Кто взял, тот и виноват».

Таков был вывод Яманаси. Вся тяжесть вины перекладывалась на плечи предателей — соотечественников.

Письма из Японии, собранные в объемистом портфеле, разъясняли многое. Акции «Мицу-коси» упали в последние дни на пятьдесят процентов.

Кроме американского золота, на Яманаси шло еще и японское.

Войну вел банк «Номура», объединивший вокруг себя целый рой рыбопромышленников. Вчера это была неопасная бестолковая мелочь, которую не приняли в «Рорё», сегодня, поддержанные золотыми подвалами «Номура», эти дельцы выступали наглой антинациональной кликой.

Стоит только прочесть любую из советских газет, чтобы ясно понять, что другого имени им нет. Какое ликование в советских газетах, какие откровенные лозунги... Вот, например, «Правда»: «Японские рыбопромышленники переругались», или: «Драка среди японских капиталистов».

Разве это не удар по национальной политике?

Этот удар мог быть нанесен только потому, что изменил Иосида.

Это был самый неприятный и мучительный пункт: почему Иосида, почему японское правительство, такое непримиримое к большевикам, пошло в торгах на уступки? Почему? Почему?

Секретарь, полулежавший у иллюминатора, сказал:

— Вы так и не рассказали мне, что нагадал вам почтенный Ота-сан?

— «Что нагадал, что нагадал!» Когда проходят после гадания три дня, я возмущаюсь бессмысленностью гадания.

Через некоторое время секретарь заметил:

— Мне кажется, вы совершенно напрасно дали деньги этому китайцу Лин Дун-фыну. Думаете, он вас отблагодарит? В наших бумагах я не нашел никаких обязательств его на этот счет.

Яманаси поморщился:

— Не беспокойтесь, деньги есть деньги. Он отблагодарит.

Яманаси повернулся на правый бок и стал смотреть в иллюминатор. Студенистый туман наваливался на стекло, скользил по нему...

Надо бить двойными ударами! И клику, и большевиков! Бить, не обращая внимания на Иосиду! Надо заставить большевиков аннулировать торги и оставить все по-старому. Как заставить? Не ласковыми поклонами, не дружеской беседой и доверчивой улыбкой — все эти приемы провалились еще зимой, — а жесткой тяжелой рукой мужчины. Сгорел «Север», погибли люди. Да, это очень печально. Но люди все равно умирают... от несварения желудка, голода, болезней, от несчастных случаев. Почему им не умереть от желания Яманаси? Сгорит и еще кое-что... огонь любит ветошь, дерево. Лин Дун-фын, хотя и китаец, человек надежный... Сгорит, и тогда расширяйте свое советское рыболовство. Много вы выловите на японских рыбалках голыми руками! А японцы не дадут ни одной клепки для тары, ни одной доски для кунгаса.

Пароход вдруг подняло от носа к корме, и Яманаси уперся ногами в мягкую стену койки. Потом он почувствовал, как вся кровь из ног, живота, груди бросилась в голову так, как вода устремляется к горлышку перевернутой бутылки. Эту кровь бросил не только пароход, вдруг поднявший корму, но и собственная мысль Яманаси: «Что если японцы будут продавать тару, невода и кунгасы?»

Ответа на свое обращение к промышленникам и рыбопромышленникам Яманаси еще не получил. Ни одна японская газета не напечатала единодушного патриотического ответа. И ни одной строки об этом в письмах!

Пароход продолжал подниматься и опускаться.

Секретарь хмурился над газетами. Люди жили своей жизнью. Всходило солнце, светили ночью звезды, море шевелилось, наполненное рыбой и чудовищами. В Японии секретаря ждали женщины. Через час секретарь уступил качке, угрюмости тумана, бросил вырезки, лег на койку и, думая о женщинах, заснул.

Каюту наполняли усиливающийся шорох моря и прерывистое, ухающее посапывание спящих.

Туман сопровождал пароход до половины пути. Здесь он стал сквозист, подвижен и, наконец, остался сзади. Судно окунулось в голубые воды, в живую крепь соленого ветра.

Отдаленный, малопосещаемый, почти первобытный источник. Под ногами — короткая яркозеленая трава, узкие дорожки-тропинки. Воздух густ и благовонен. Ванны просты, и эта простота после городской изысканности удовлетворяет больше всего. Около открытых деревянных водоемов — низенькие помостики для платья. Для отдыха разбиты немного повыше площадки. Там цыновки, подушки и цветники из молодой хвои всех стран и широт. Голубое, зеленое, серебристо-синее переливается в блеске утра.