Концессия

Хот против обыкновения не выразила никакого интереса к предмету спора. Она опять справилась о Суне.

— Сун на заседании райкома, скоро придет, подожди.

За казармами хором пели лягушки. Ни на одну минуту не умолкая, неслось непрерывное самозабвенное «куррул, куррул, куррул, куррул».

Хот Су-ин сидела на камнях под окном Суновой комнаты. Под звуки этого «оркестра» неслышно подошел Сун.

Он присел и сказал:

— Очень тревожные вести. Я думаю — будет война... Китайские генералы решили вонзить зубы в красного медведя. Наш родной медведь сидит, окруженный кучей оскаленных собачьих морд... Китайская собака хочет вонзиться первой... Э... как ты думаешь, Хот, мы ей позволим это или нет? Не скрутим ли мы бич из железа для этой бешеной собаки?

Сун нагибался к ней, и Хот Су-ин видела, как свет далеких фонарей отражается в его глазах и как они взволнованны и мрачны.

Молчали, думая о смертельной опасности, которая уже клубится там, за этой теплой синевой гор, за густотой ночного воздуха, там, совсем близко...

— А меня, Сун, вызывают завтра в консульство. Идти или нет?

— Нельзя идти, — не задумываясь ответил Сун. — Обходи его на тысячу шагов. Вот тебе мой приказ.

— А не пойти ли все-таки? Может быть что-нибудь важное?

— Что может быть важного для нас в консульстве? Им нужны наши головы. Я говорю: положение опасное. Я теперь очень хорошо понимаю, почему китайцев стали бить на базарах и даже побили у нас на заводе. Я так прямо и сказал в райкоме: я теперь это понимаю. Завтра мы устроим собрание и поговорим с ребятами... Дисциплина и работа! Так сказали в райкоме, и я сказал так вместе со всеми. И завтра мы все скажем так со всеми... Нет, нам никто не помешает... Кто может помешать нам? Мы сильнее всех. Мы будем выходить на работу еще на два часа раньше... Разве для своего отечества не сладко работать?

РАДОСТЬ

Расправа Граффа с китайцем подействовала на Мостового нехорошо.

В детстве Мостовой придерживался распространенного в то время взгляда, что только русский человек есть человек, все же остальные, хотя и люди, но вместе с тем как бы и не люди. Однако скоро точка зрения его изменилась.

Отец его обычно отправлялся недели на две весной и осенью к озеру Ханка охотиться на птицу. На зверя он не охотился.

— Охота на зверя, — говорил он, — это ремесло, профессия! На нее надо жизнь класть. А я охотник-любитель. Для меня птичка.

Как-то осенью он взял сына с собой. Погода была отличная: ясная, теплая. Озеро среди плоских берегов большую часть дня лежало неподвижно. Темносинее, оно сливалось с берегами, с небом, осенью всегда темным и густым.

Отец и сын Мостовые садились в плоскодонку и направлялись в камыши. Птиц летело так много, что иногда солнечный день, точно прикрытый тучами, терял свой блеск. Гуси, утки, черные австралийские лебеди, журавли, цапли. Иногда они летели сплошной массой, иногда косяками, ромбами, треугольниками.

Но днем они летели высоко, днем можно было только покачивать головами, глядя на мощь и свободу птичьего полета. Вечером они летели низко, выискивая корм и ночлег. Должно быть, тысячи птичьих поколений знали огромное, раскинувшееся на равнине озеро, потому что вечером они летели прямо к нему, опускаясь в камыши или просто на воду, зеркально спокойную и теплую.

Лучше всего было охотиться на утренней заре, когда она начинала едва брезжить и когда птица еще сладко дремала на теплой пресной воде.

За полчаса лодка наполнялась битой птицей, и отец и сын плыли к берегу.

Тут стояли шалаш и навес, под навесом коптильня: старый Мостовой не терпел, чтобы пропала хоть одна убитая им птица.

Однажды, сложив последнюю копченую партию в бочку, отец и сын взялись за весла. Небо было серебряное, полное отдаленного света. Тонкая алая полоса перепоясывала горизонт на востоке.

Охота была удачна. На лазоревом фоне воды резко выделялись черные точки птиц. Неожиданно с юга дохнул ветер: короткий, резкий порыв. Потом все стихло.

Старший Мостовой сразу понял, что значит этот короткий порыв, — он изо всех сил налег на весла.

Через пять минут порыв повторился. Он не был уже столь коротким, но все же и он стих. Стих на три минуты.

Через три минуты ветер дул с незначительными перерывами. Старая Ханка встала на дыбы. Такое мирное и, казалось, невозмутимое озеро захотело выплеснуться из берегов. Разгоралась в ясном небе заря. И из ясного неба шел тайфун.

Впервые Мостовой набил птицу не впрок: он выкинул ее за борт.

К берегу, к шалашу, не пробиться, — взял наискосок. В море и то было бы легче, — там волны широки и пологи. Здесь, на мелком озере, они были круты и суматошны. Лодку разбило. Мостовой-сын ухватился за обломок, и его, еле живого, выкинуло на песчаную косу.

Отца он потерял из виду. Ничего вокруг не было, кроме бешеного ветра и таких же бешеных волн. Мальчик долго лежал, вцепившись руками в песок, потом попытался идти. Но тайфун бросил его на землю. Не скоро встал он на колени и то ползком, то на коленях, пробрался к кустам.

Он был уверен в смерти отца. Однако, когда через два дня тайфун утих, он нашел отца у китайцев, собиравших ракушки.