Концессия

— Синто учит, — сказал он, — что японцы не похожи на других людей, свой род ведут от богов и живут для того, чтобы указать земле истинный путь. Какой же особенной жизнью живут японцы? Скажи мне. Мне кажется, японцы стараются быть американцами, англичанами, немцами, кем угодно. Ты помнишь проект в парламенте: японский язык запретить... вместо него ввести английский. Какой же это синто? Наконец, я тоже многое изучал. Очень многие народы выводят свое происхождение от богов. Где же тут японская исключительность? Ты меня спросил, не считаю ли я коммунизм единственным путем к просветлению? Я еще ничего не считаю, но я тебя предупреждаю: многие японцы посчитают его единственным путем.

Ота ожидал этих слов, он даже удивлялся, почему они так долго не сказаны, но все же они навалились на него, как обвал, как буря, которая стояла за стеной соседнего дома и, когда путник подошел к углу, вдруг ринулась на него. Он почувствовал, что задыхается, встал с колен и сказал хрипло:

— Будем отдыхать. Твои мысли страшны. Мысли страшны потому, что мыслями нельзя переубедить мысли. Твой дух изменил себе и заставляет тебя искать оправдания измене. Я думал, что движение дружеского родного сердца всколыхнет твою душу... Я ошибся...

Ота подошел к двери, долго-долго, не попадая, возился с зори, и, когда, наконец, пальцы ног ухватились за переплет, он одной рукой придержал полы кимоно, а другую протянул к ученику.

— Я хочу думать, что здесь — только болезнь, свойственная молодому возрасту. Ты увидишь, что ты ошибаешься: никогда японцы не пойдут за коммунистами.

У себя в комнате он засветил любимую электрическую лампу в форме молочной виноградной грозди и присел к столу. Случилось самое страшное — Якимото коснулась зараза. Болезни духа — страшная вещь, бороться с ними трудно, потому что больной не только не чувствует себя больным, но даже здоровее здоровых.

Выдвинул ящик стола, достал несколько записных книжек, куда он заносил замечательные мысли и слова. Вот слова императора двенадцатого октября 1881 года, в высокий день учреждения парламента:

«Наши предки, — сказал император, — на небесах следят за нашими поступками, и мы сознаем нашу ответственность перед ними за добросовестное исполнение наших высоких обязанностей в согласии с принципами и непрестанным ростом славы нашей, завещанной нам ими».

Это говорил император о себе, но ведь совершенно ясно, что это относится и к каждому его подданному.

Неужели когда-нибудь погибнут чувства, озаряющие Японию: благоговение к господину, благоговейное служение семье, благоговейное исполнение заветов предков? Неужели же вместо этого придут злоба, соперничество, нетерпимость?

Ота в эту минуту растерянности верил, что Япония никогда не знала этих низких качеств. Он забыл, что если сорок семь Ронинов и проявили великую доблесть, то ведь был же негодяй, убийца Хангвана[14], их господина.

Розовый клен бросал узорную тень на книги, бумагу, карандаши, кисточки.

«Надо взобраться выше по лестнице совершенства, — подумал пастор. — Привязанности — это канаты, которые держат воздушный шар духа у земли... Руби канаты, — прошептал он, — тогда будет спокойно».

Сейчас можно было отдаться любимому занятию — чтению... Подойти к полке и достать книгу. Но вместо этого, вздохнув, Ота переменил кимоно и полез на полати.

Засыпая, он слышал, как в стены быстрыми, дробными, кристально-четкими ударами стучал жучок. И Ота чудилось, что жучок стучит в самом его ухе.

За стенами дома, по кривым, ухабистым, немощеным улицам шла ночь, ни малейшего шороха, стука или случайного крика не доносилось извне.

«ИХ ЗАБОТЯТ СОВЕТСКИЕ ДЕТИ!»

В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.

В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего — языка.

Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».

Троян присматривался к костюму, лицу и жестам Сея. Костюм — простой, китайский, из синей дабы. Лицо — простое китайское лицо. Глаза — вишенки, нос плоский, щеки худые, лоб покат. Жесткие волосы коротко острижены — всё обыкновенно, но тем не менее в этом обыкновенном есть то, что делает его примечательным.

В тихом голосе, которым он осторожно говорит на ломаном русском языке, во взгляде глаз сквозит упорство. Да, этот человек знает, чего он хочет!

— Приятная служба у этого русского капитана, — подмигнул Лу-ки, — ходит и смотрит на китайцев. Да, смотреть на истинных людей и то полезно.

Прошел мимо Трояна и остановился за его спиной, разглядывая курчавый затылок.

— У меня есть идея, — подал голос Цао.

Он вырезывал у окна из клепочного брака шашки. Маленький нож в его руках вертелся, как змейка.