Контур человека: мир под столом

Надо вам заметить, что Тетя Варвара была необыкновенно красивой женщиной. Рослая, статная, с длинными темными, гладко зачесанными, уложенными в тяжелый узел блестящими волосами, гармонично сложенная – с узкими плечами, хорошо обозначенной талией и широкими округлыми бедрами, – она реально производила впечатление ожившей античной статуи из книжки Куна «Легенды и мифы Древней Греции». При всей массивности руки ее были маленькими и изящными, что особенно подчеркивала тоненькая золотая цепочка, всегда обвивавшая правое запястье. Носила она длинные, «в талию», темные платья или кофты с юбками «в пол», из-под подола которых кокетливо выставлялся носок небольшой туфли. Степенная, вальяжная, она никогда никуда не торопилась, и, глядя на нее, я начинала понимать загадочное сказочное выражение «выступает, будто пава». Идеально правильный овал лица, мраморной белизны кожа, изящной формы «бантиком» четко очерченные вишнево‐карминные губы, небольшой прямой нос и очень высокий бледный лоб дополняли впечатление греческой классики.

Но красота эта была какой-то грандиозной, масштабной, давящей – в ее присутствии мне всегда почему-то становилось душно, тоскливо и страшно. Может быть, потому, что на бледном лице Тети Варвары, там, где должны были бы располагаться глаза, зияли огромные таинственные темные провалы! Вот уж о ком точно, как об умевшей превращаться в корову жене Зевса Гере, можно было сказать: «волоокая»! Излишне глубоко посаженные ее миндалевидные, с большими, как у лани, выпуклыми веками очи всегда, при любом освещении, были обведены синевато-серовато-фиолетовыми овальными тенями, что вместе с нависающими с тяжелого лба «писаными», словно по циркулю проведенными природно-тонкими бровями, придавало ее взгляду исподлобья какую-то мистическую силу, тяжелую, потаенную и точно недобрую. Наверное, поэтому, встретившись с Тетей Варварой в коммунальном коридоре, я сжималась в комочек и всегда хотела мышонком проскользнуть мимо нее, только бы она меня не заметила.

Самое удивительное, что, вероятно, такие же ощущения были не только у меня! Ибо первым же вопросом Бабушки, заданным свистящим шепотом, когда на два наших коротких звонка ее подруга открыла высоченную тяжелую двустворчатую входную дверь, был:

– Твоя-то дома?

– Дома, проходи скорее! – пугливо пробормотала Тетя Тамара и, судорожно оглянувшись, стремительно юркнула в крайний ко входу дверной проем.

Первое, на что мы наткнулись войдя, был огромных размеров платяной шкаф, весомо и авторитетно перегораживавший комнату поперек.

– О господи! – от неожиданности шарахнулась Бабушка.

– Да, да, да, да, да! – все так же шепотом затараторила Тетя Тамара. – Я была вынуждена его развернуть. Ко мне очень разные клиенты на примерку приходят… А она же круглосуточно подслушивает и подглядывает в замочную скважину!

За шкафом пространство словно бы с облегчением вырывалось на свободу, разгоняясь до самого окна узкой и необыкновенно длинной комнатой. Эту бесконечную протяженность не могли скрасть ни кушетка, накрытая узорчатым, стекавшим со стены ковром с разбросанными по нему разноцветными и разноразмерными подушками, ни стоящий по центру круглый небольшой столик под кружевной скатертью, вокруг которого уютно водили хоровод хрупкие венские стулья. Беспредельность не усмиряли ни узкая старинная дубовая зеркальная «горка» с красиво расставленной посудой, ни этажерка с книгами, ни стоявшее прямо на полу гигантское зеркало «в рост» в тяжелом деревянном окладе. Высоченный потолок, на котором трехрогая люстра на длинной ноге казалась игрушечной, нивелировал все попытки обустроить, обжить и очеловечить этот большущий пенал. Стремительный разбег взгляда еще цеплялся на минуту за кривую деревянную раму колоссального окна, занавешенного такой же, как скатерть, самовязаной кружевной шторой, но тут же вырывался в необъятный простор летнего бездонного неба – как-никак квартира была на восьмом этаже, а сам дом стоял на взгорке.

На подоконнике, среди кусочков, обрезков, подушечек с иголками и булавками, катушек с нитками и прочей швейной дребедени, как и положено, стояли две трехлитровые банки с камушками, а за ними, все так же искажаясь и кривясь, прятался газетный портрет Алана Владимировича. Под окном скромно мостилась всегда раскрытая ножная швейная машина, заваленная какими-то тканями и буквально задавленная единственным соразмерным самой комнате предметом – непомерной величины столом, на котором Тетя Тамара обычно выкраивала все свои шедевры. На краю этого «футбольного поля» робко ютился небольшой телевизор на невысокой металлической серебряной коробке.

– Все продолжается? – деловито спросила Бабушка, ставя свою сумку и усаживаясь на кушетку.

– Ой, не говори! – вздохнула Тетя Тамара, доставая из горки вазу с печеньем и коробку конфет. – Она же теперь свои две комнаты сдает. И такой устроила террор, такой террор! Она уже заявила, что подаст на меня в налоговую… Погоди, я сейчас, я кофе поставлю…