Конунг. Изгои

— Здесь смысл должен быть яснее. Когда мы говорим о своей силе, слова должны быть твердыми, как медвежий коготь! И мягкими, как шелковый башмак, когда хвалим его.

Я говорю:

— Тебе мало известно об искусстве писать пером по пергаменту, Сверрир. Не думаю также, чтобы ты понимал все, заглядывая в сердце человека.

— В таком случае наши судьбы схожи, — холодно говорит он, хочет взять у меня палочку, которой я писал, и что-то исправить в написанном.

Я прижимаю дощечку к груди, как щит, и говорю:

— Возьми, если хочешь! Но тогда тебе придется найти другого, кто будет твоим писцом.

Он бледнеет — людей, владеющих искусством письма не так много. И говорит мягко:

— Аудун, ты помогал мне всякий раз, когда требовалось написать послание. Конунг больше зависит от писца, чем от воинов.

Это уже другое дело, я победил и милостиво снова принимаюсь за работу. Заливаю дощечку новым воском, в покое тепло, и воск стал гораздо мягче, чем был. Он плавится и течет. Мне надо взять из берестяного туеска еще воску. На это требуется время. Снаружи к нам долетают пьяные крики. Сверрир теряет терпение. Я тоже, провожу рукой по лбу, в глаз мне попадает воск, я сержусь:

— Лей воск! — кричу я ему. — На что мне конунг, если он не в состоянии помочь мне? Смотри!

Он повинуется — быстро и ровно заливает дощечку воском.

Я снова хватаю палочку и пишу в мрачном молчании. Но я вынес урок из того, что случилось. Теперь я вполголоса произношу слова, которые пишу, и знаю, что он их слышит, — он делает вид, что дремлет, но удовлетворенно хмыкает, когда ему кажется, что я нашел удачное слово. Или обиженно молчит, если оно ему не нравится.

Я пишу долго, наконец послание готово. Оно написано на воске — послание нашему другу ярлу Биргиру, который должен понять, что ему выгодно прислать нам оружие. Я читаю послание вслух. Сверрир — человек широкий и умный. Он хвалит меня чуть больше того, что я заслуживаю. И мне приходится напрячь все силы, чтобы стерпеть это.

Теперь послание нужно переложить на пергамент, этим искусством тоже владеют немногие. Я хожу по покою и трясу рукой, чтобы она, скованная ожиданием и нетерпением, стала гибче и мягче, так молодая невеста бывает скована перед встречей со своим женихом. Мысль сделала свое, способность человека находить нужные слова сделала свое. Теперь рука, кисть, пальцы должны показать свое искусство на пергаменте.

Я уже у стола, но тут он вскакивает и кричит:

— Нет!… Подожди!… Мы с тобой кое-что забыли! Надо похвалить и его проклятую супругу. Ведь она может увидеть это послание.

Я встаю и говорю холодно, как ветер, дующий зимой с открытого моря:

— Сверрир, если ты хочешь потребовать от меня новых усилий, если ты не можешь одобрить того, что я уже сделал…

— Нет! Не могу, — говорит он.

Я комкаю пергамент и швыряю его в угол. В глазах у меня слезы, я тут же бегу за пергаментом и начинаю его разглаживать. Сверрир хватает пергамент:

— Так нельзя! — кричит он. — Нельзя! Разве ты не понимаешь, что эта чертова баба может увидеть наше послание? Мы должны похвалить и ее.

— Кто из нас его пишет, ты или я? — кричу я.

— Кто из нас конунг, ты или я? — отвечает он.

Мы опускаемся на лавку, скоро утро, мы долго молчим. Вскоре он говорит:

— Напиши о ней коротко, но выразительно, Аудун. Коротко, но выразительно. Она, кажется, некрасива? Мы ведь видели ее, когда были у ярла. Напиши, что она прекрасна. Напиши, что она сверкала… напиши что хочешь… о ее сверкающей красоте…

— Надо не так, — возражаю я. — Образ твоей прекрасной жены, господин ярл, смягчил наши сердца и радовал нас всю дорогу от твоей усадьбы до Хамара.

— Замечательно! — кричит он.

И я снова пишу, теперь уже на пергаменте.

Мы стараемся не дышать, пьяные крики снаружи умолкли, ветер стих.

Наконец послание готово.

За порогом уже наступил день. Кто-то стучит в дверь и хочет зайти к нам. Это священник, которого мы вынесли на снег.

Сверрир говорит:

— Аудун! У меня есть только один друг. И это не ярл Биргир.

— Я знаю, — говорю я. — И других у тебя не будет.

Теперь надо отослать письмо.

***

Вот что я помню об этом святом семействе:

Мы зашли в конюшню, где они трое спали, в Хамаре было раннее утро. Ночью сильно подморозило, снег покрыла тонкая ледяная корка, она хрустела у нас под ногами. Я поднял голову, над конюшней еще стояла одинокая звезда — теперь в предрассветных сумерках она поблекла, день почти стер ее с неба. Лошади встретили нас ржанием, те трое спали.

Суровый воин с шрамом на переносице вскакивает и хватается за меч. Светловолосая молодая женщина трет заспанные глаза — на мгновение выражение боли исчезает с ее лица, а потом снова искажает ее черты. У нее темные, сильные и мягкие руки, она целительница. Его зовут Сигурд. Ее — Рагнфрид. Рядом спит их сын.

Слегка презрительно, но не без зависти, мы зовем их Святым семейством.