Конвейер

Седовласый красавец смутился: дородный — куда ни шло, а то дебелый. Но любопытство взяло верх над обидой.

— А все-таки бусы кто подарил? Старинные бусы, бирюзовые.

— Бусы, — старушка помолчала, что-то вспомнила, — бусы Макар принес. Вдовел два года, а потом принес бусы. Сватал меня. Я бусы взяла, а замуж идти передумала. Потом младшая дочка, его мать, — старушка кивнула в сторону внука, — носила ему бусы обратно, а он не взял.

— Выходит, вас уже с детьми сватали. А муж умер?

— Перед самой войной помер. А сыны — Миколай и Артем — с войны не вернулись. Я с дочками осталась…

— Если сейчас восемьдесят шесть, — подсчитал пассажир, — то в войну вам все пятьдесят было. Неужели в такие годы вас сватали?

— Как раз после войны Макар с бусами и приходил. Ему уже самому за пятьдесят было. А ты, видать, жениться надумал, а не решаешься, годам своим не веришь. Так я тебе скажу: не бойся. Бойся глаза завистливого, безделья бойся, а женщины, которая с тобой один хлеб есть будет, чего бояться?

— Бабушка привыкла среди своих, — внук не одобрял этой беседы, — нет понимания, что не везде можно вести себя как дома.

Лавр Прокофьевич не вмешивался в разговор. Седой, холеный мужчина был от него далек, с такими он дружбы никогда не водил. И когда тот от желания поговорить обратился к нему с вопросом: «Простите за беспокойство, никак не угадаю вашу профессию. Вы кто?» — Лавр Прокофьевич, собрав свои малые крохи высокомерия, ответил: «Автомеханик. А вы?»

Мужчина зашевелил пальцами, застучал ими по коленям, занервничал. Не ожидал, что наступит и его черед отвечать на вопросы.

— Есть профессии, о которых распространяться не принято.

Лавр Прокофьевич отвернулся к окну, решив про себя: гусь. А бабушкин внук, выставив на пассажира почтительные очи, сказал, краснея:

— А я подумал, что вы повар или хирург.

И все-таки хорошо они ехали. Бабушка уснула на нижней полке. Внук забрался на верхнюю и тоже уснул. А Лавр Прокофьевич неожиданно разговорился с седовласым пассажиром, который хоть и молчал о своей профессии, но зато из личной жизни не делал тайны. Они стояли в коридоре у раскрытого окна, и пассажир рассказывал, как он шестнадцати лет убежал на фронт, попал в артиллерийскую часть, с ней дошел до Берлина. Отец, как ему сообщили, погиб в сорок первом, а мать умерла в эвакуации. Сиротой прожил он четыре года, а потом оказалось, что отец жив и мать жива, у обоих разные семьи. Каждый вступил в новую жизнь, думая, что никого от старой семьи не осталось.

Вот так распоряжается судьбой случай, все в горе, и никто не виноват. Лавр Прокофьевич уже по-другому относился к дорожному спутнику, не сердился на его вопросы: кто из своей жизни не делает тайны, имеет право интересоваться чужой.

— Что же родители? — спросил Лавр Прокофьевич. — Так и остались порознь?

— Так и живут. Только мои дети — их общие внуки. Дети выращены, старший внук скоро в школу пойдет, получается, что жизнь одна как бы прожита, а на другую времени не осталось. Вас не посещало желание начать все сначала?

— У меня другое, — сказал Лаврик, — у меня сразу все было с самого начала. Я с молодости хотел счастливой семейной жизни.

— Так мы все это с молодости хотим, — собеседник вздохнул. — Но быстро приглушаем в себе это чувство: растим детей, работаем, с друзьями застольничаем, а потом седина в голову, а бес в ребро — любви недобрали.

Нигде, ни с кем, а только в поезде с незнакомым попутчиком возможен такой разговор. Откровенный разговор и все-таки не до конца откровенный. Рассказал о своей семейной жизни и Лавр Прокофьевич, но о Полундре ни слова. Вроде и жаловаться на такую жизнь было грех, но собеседник его понял иначе.

— У нас у всех общая ошибка, — сказал он, — мы счастье всегда сопрягали с будущим, а человек должен быть счастлив сегодня, каждый день…

В санатории Лавру Прокофьевичу повезло: дали ключ от отдельной комнатки, с верандочкой на море. Солнце, пробившись через кусты, зыбкими пятнами колыхалось на чистом полу, море шумело рядом, будто вздыхало в горе от непомерной своей величины. Спокойная комнатка: стол под белой скатертью, в хрустальной вазе ветка южной сосны, кровать, шкаф. Все было похоже на то, что их не раз окружало в отпуске, когда они отдыхали с Татьяной. Только один раз отпуск у них был зимой. И так случилось, что в тот зимний месяц многие из их города получили путевки в один и тот же санаторий. От знакомых деваться было некуда. Водители из соседних автопарков издали улыбались Лавру Прокофьевичу и его жене, робко, как школьники, пряча за спиной бутылки, входили к ним в комнату, ругали погоду: «Не знаешь, куда и девать себя».

«Давай, мать, предпринимай что-нибудь, — сказал через неделю Лавр Прокофьевич, — мы тут сопьемся с этими молодцами».

Татьяна принимала меры: после завтрака уводила его в горы, выговаривала молодцам: «Праздники для таких дел существуют».

Лавр Прокофьевич объяснял ей: «Все ты перепутала: не праздники для этого существуют, а как раз наоборот — вино для праздников».