Конвейер

— Другое время было, когда я растила твою мать. Сначала всем было трудно. Потом война шла. Я бы на лесозаготовки поехала или на фронт, чтобы от голода не падать, а Рэмка в школе училась, куда бы я ее дела? Вот и работала на фабрике. Приду домой, упаду без сознания, очнусь, а Рэмка голодная сидит возле меня, плачет. Хороша любовь?

— А меня почему не любишь?

Мать вскрикивала, замахивалась на Томку.

— С ней, как с умной, говоришь, а она же дурочка. Как это выговорить такое можно — «не любишь»! Кого же я тогда люблю? У вас с мамой все хорошо, и у меня на душе покой и счастье. Я тебе про то объясняла, что любовь — радость, когда жизнь хорошая, а когда горе и голод, тогда любовь — забота и слезы.

Катенька и Верочка ели ложечками торт, улыбались, поглядывая на мать. То, что им нужно было понимать, они понимали: Томка хочет, чтобы их не любили, а бабушка Оля все равно любит.

Лукьяныч и племянник его Николаша сидели на крыльце. Вполголоса Николаша рассказывал домашние новости. Лукьяныч редко вставлял слово, слушал, опустив голову, положив руки на колени.

— Надо Верочке и Кате шубки к зиме покупать, — говорил Николаша, — из старых повырастали. Борис обещал полета. А тут мы еще ремонт затеяли.

Борис был старшим братом Лукьяныча.

— У Феликса через неделю день рождения, — говорил Николаша, — что дарить, просто не знаю. Может, все сложимся и сделаем общий подарок?

Феликс был старшим племянником Лукьяныча.

— Молчишь, — бубнил Николаша, — заборзел, большим хитрецом стал. Зажала она тебя со всех сторон. Сочувствую, но помочь ничем не могу.

Лукьяныч попал в окружение в самом начале войны. От батальона осталось несколько человек. Шли лесами, лишь ночью подходили к деревням, чтобы разузнать обстановку. Искали селение, где был бы хоть фельдшер, чтобы оставить раненых. В те дни, наткнувшись под Могилевом на воевавший полк, Лукьяныч встретил соседа со своей улицы и узнал, как погибла его сестра с двумя сыновьями.

Всю войну Иван Лукьянович провоевал в артиллерии, всю войну надеялся, что в живых останется хоть брат. Уже в Германии, за месяц до окончания войны, получил известие, что брат тоже погиб.

Он свыкся с мыслью, что остался один, и, когда получил письмо от брата, узнал, что тот жив и племянники живы, весь день ходил, боясь сунуть руку в карман, боялся, что причудилось ему это письмо, в кармане пусто и ни одной родной души у него по-прежнему нет. Перечитав письмо раз двадцать, он с особой болью стал думать о сестре: мужики сохранились, пережили войну, а она, мать двоих детей, да и ему с братом бывшая вместо матери, погибла. Сколько же сейчас племянникам? Посчитал: одному десять, младшему Николаше — пять. Полусиротами были перед войной, когда умер их отец, а сейчас круглые сиротинки. И тогда с письмом в кармане дал он себе клятву: мои это дети, старший брат подсобит, не пропадем.

Так начали послевоенную жизнь. Брата Бориса назначили начальником стройки, на этой же стройке работал и Лукьяныч. Когда Борис женился и уехал на другую стройку, квартира осталась Ивану Лукьяновичу с племянниками. Через десять лет старший брат вернулся в их город с назначением на должность директора завода железобетонных конструкций.

На крыльцо вышла мать, поглядела сверху на седую с двумя макушками голову Ивана Лукьяновича, на легкое облачко кудрей Николаши. Потом говорила мне с явным удовольствием: «Лысым будет Николаша, еще года три поносит свои кудри, а там головка сразу маленькая сделается, с апельсин, уже сейчас просматривается вся сверху». Мать вышла к ним, и Лукьяныч тут же поднял к ней лицо, оно всегда становилось неуверенным и вопросительным, когда мать вторгалась в его встречи с племянниками.

— Вот Николаша рассказывает — у Феликса на той неделе день рождения, сорок лет стукнет.

— Многовато, — мать присела на ступеньку рядом с Иваном Лукьяновичем, — раньше сорок лет — старость, а теперь до пенсии детьми хотят быть.