Конвейер

— Все объяснения в другой раз. — Он не глядел в ее сторону. — Обеденный перерыв заканчивается. Вы свободны.

— Нет уж, я скажу.

Татьяна Сергеевна говорила тихо. Никитин стиснул зубы, решил, что не будет перебивать. В такие именно минуты ощущаешь, что женщины на производстве — это не мужчины. Не сдержись с этой Соловьихой сейчас, так и она заявление об уходе на стол, а следом слезы, вопли, разбирательства.

— Я не буду говорить целиком о цехе. Только о конвейере. Вы не знаете, Валерий Петрович, что такое конвейер. Вы на нем никогда не работали. Так поверьте мне, что это и ясли, и детский сад, и школа.

Она говорила о том, что только на конвейере мальчишка в семнадцать лет может подружиться с тридцатилетним человеком, проникнуться к нему интересом и доверием. Нигде такой дружбы произойти не может, даже если они будут жить в одной квартире. Не только плечи здесь ощущают чужое тепло, не просто физически здесь люди рядом. Блок едет, собирается, и в это время собирается сам человек. Ни на одной парковой скамейке не вспыхивает такая любовь, как на конвейере, нигде человек так близко не сталкивается с чужой жизнью, как на конвейере.

— Я знаю, что полконвейера у меня мчится утром на работу, предвкушая встречу с людьми. Одна любовь свою безответную встретит, другая подруге новость несет, третья наряд свой новый торопится показать. И так далее, Валерий Петрович, и так далее.

Он не утонул в этом щедром потоке альтруизма. Можно и в трещине на стене угадать рисунок. У Соловьихи хватает воображения видеть этот рисунок. Чего так разошлась! Никто же не говорит: сворачивай свои таланты, но не надо отвлекаться от прямой задачи. Не за любовь и дружбу, не за обучение души зарплату все-таки получают!

— Она уволилась, чтобы зло совершить. Отец женился, а ее не спросил. Вот она и хочет своим эгоизмом все у них переиначить. Не надо было мне отца в цех приводить. Дрогнул он перед конвейером, пожалел дочку. И вы, Валерий Петрович, повели себя бездушно.

Кажется, она выговорилась, сказала все, что знала и хотела. А блокам, стоящим без электролитов в три этажа у стены в коридоре-переходнике, ни жарко ни холодно от таких речей.

— На меня, Татьяна Сергеевна, — сказал Никитин, поднимаясь из-за стола, — скоро в бухгалтерию исполнительный лист поступит. — Он с удовольствием увидел, что она силится понять и не понимает, о чем он говорит. — Четыре месяца за квартиру не плачу. Забываю. Не тем голова занята. Новый конвейер скоро государственная комиссия принимать будет.

Два года назад, когда дом ее гудел от гостей, а Лавр Прокофьевич, сотворивший невиданные студни, заливные и пироги, неслышно сидел на краешке стола, готовый вскочить, поменять посуду, добавить на стол еды, — именно в этот час, полный сердечного единения гостей и хозяев, Татьяна Сергеевна сказала своей самой близкой подруге:

— Надо, Наталья, что-то уже делать с собой. Надо учиться старости.

Наталья не обратила внимания на ее слова, не поняла их. А кругом то и дело напоминали: «Сорок пять — баба ягодка опять». За окном поблескивал голубой свет. Хозяйка родилась в конце января, в свой именинный Татьянин день. Всегда этот день бывал морозным, всегда радовал друзей Татьяны Сергеевны вкусной едой, радушием хозяев, шумным, веселым застольем. Среди ночи выкатывались на улицу, смеялись, пели, толкали зазевавшихся в снег. Блюстители порядка, поспешив на шум, отступали, как только различали в темноте их немолодые, возбужденные лица, вежливо просили: «И все-таки, товарищи, потише».

Ни в один из своих дней рождения Татьяна Сергеевна не грустила. Сегодня я, а завтра — они; все дружненько клубочек своих лет разматываем. И лишь сорокапятилетие вдруг ударило ее своей твердой, как зимнее яблочко, цифрой. Сорок пять — баба ягодка опять.

Почему опять? Никогда она не была ягодкой. Даже в молодости не была. Есть такие девчоночки: не толстые, а кругленькие — что личиком, что плечиком. И характеры у них кругленькие: добродушные, терпеливые, нетребовательные. Они потом меняются: подрастают, выравниваются, характер терпеливый теряют. Редко в старости узнаешь ту бывшую кругленькую и сияющую, как мытая репка, девчоночку.

Старится человек не только рядом с чьей-то молодостью, старится и сам с собой, ударившись о цифру своего возраста. Не кричи гости два года назад «сорок пять — баба ягодка опять», Татьяна Сергеевна еще бы побыла молодой. А тут они ее не выпустили. Какое уж тут «опять»! Оглянуться не успела, а уже все, приехала.

Она и сказала тогда Наталье, что все, кончилась жизнь без всякого понятия о возрасте, надо меняться, соответствовать прожитым годочкам. Наталью рассердили эти слова.

— Ты уж состаришься, как же! Твоя молодость в твоем здоровье и в отсутствии комплексов. Так что береги здоровье, — сказала Наталья. — Ты еще десять лет слово «старость» произносить не должна.

Татьяну Сергеевну насторожило «отсутствие комплексов». Как она понимала, эти комплексы должны быть у современного человека, если он не чурка с глазами. С чего это Наталья с ней так расправляется?