Конверт

Темнота ожила, наполняясь шорохами и шелестом, боковое зрение ловило неясные тени в кустах и чернеющих провалах окон. Скудный свет фонаря пробивался сквозь почти голые ветви разросшихся деревьев желтоватыми брызгами, скудно освещая колею, которая убегала во мрак. Трость проваливалась в мягкую землю, не давая надежной опоры, бедро начало болеть сильнее. Чем дальше уходил я от источника света, тем глубже погружался в странное, почти безумное состояние, которое не оставляло сомнений в реальности парадоксального, волшебства. Тайного волшебства, которое исподволь перекраивало жизни.

Когда свет фонаря превратился в смутные брызги среди осенних ветвей, я включил фонарик на телефоне. Мертвый электрический свет украл последние крохи цветов, которыми еще мог похвастаться поздний ноябрь. Фонарик лишь углубил мрак вокруг и превратил местность в мистический калейдоскоп серого на сером и черного на черном, в живущий своей тайной жизнью театр теней.

В этом мрачном и зыбком мире жили детские страхи.

Где-то по левую руку оставался невидимый в высокой сухой траве и ночном мраке бетонный провал бассейна с вонючей лужей в самом глубоком месте, у дальнего края. Там, под липкой зеленой ряской, среди обломков досок и кирпичей обитал Утонувший Мальчик. Ему было одиноко, и он всегда ждал тех, кто согласится поплавать с ним в изумрудной бездонной глубине его лужи. Оттуда, из темноты, раздался всплеск и тихие шлепки, еле слышные за шорохом ветвей над головой и листьев под ногами.

Я крепче стиснул навершие трости и прошел мимо, стараясь не светить в ту сторону.

Справа, словно костяк выброшенного на берег морского животного, чернел остов одного из деревянных корпусов, может быть, детские спальни. Крыша провалилась вовнутрь, остатки гнилых деревянных стен слепо пялились во тьму пустыми бельмами окон. Там был дом Кукольницы, потерявшейся девочки, которая любила куклы. В этом доме всегда было много сломанных пластмассовых кукол, их оторванных ручек и ножек, потрескавшихся голов с редкими грязными волосиками и пустыми глазницами. Наверное, Кукольница пыталась собрать себе новое тело, взамен утерянного. Но не могла и ломала их.

Я прошел мимо, не обращая внимания на хруст гнилого дерева и игру теней в окнах, черных на черном.

Ветер усилился, последние упрямые листья на ветках деревьев и кустарника наполняли воздух потрескивающим шорохом, их павшие товарищи под ногами шелестели и шуршали, звуки сливались в единый шепчущий гул, в котором мне начинали чудиться слова.

(тишшшь… шшшш…сссспишь… шшшш… ждешшшь… шшшш… нассссс… сссссс…)

Я никогда не прошел бы здесь один, ни тогда, ни сейчас. Но я никогда не был один.

Ни тогда, ни сейчас.

Последний Почтальон обветшал еще больше с тех пор, как я видел его в последний раз. Торс и бедра потеряли изрядное количество бетона, металлические стержни выгнуло дугами, он теперь словно кланялся в пояс чему-то во тьме. В резком электрическом свете была отчетливо видна каждая его трещинка, каждая крохотная чешуйка покрывших его лишайников. И остатки стен позади него. Точнее, одинокий кусок полусгнившей стены, в котором угадывалась часть дверного косяка с одной стороны и половина оконного проема с другой. И почти неразличимый на фоне стены ржавый почтовый ящик.

Я подошел к нему и попробовал приподнять металлическую шторку, которая закрывала щель для писем, но она приржавела намертво. Не найдя ни дверцы, ни окошечка, которое можно было бы открыть, я на миг впал в замешательство и почти очнулся от своего полубредового состояния, почти вынырнул из страшной сказки, что окружала меня. Почти засомневался в адекватности своего поведения. Ведь бумажный конверт не мог пролежать так долго в обычном железном ящике, он давно сгнил, стал трухой и грязью на его дне. Какое безумие привело меня сюда в холодной ноябрьской ночи?

Но, когда я озирался вокруг в легком недоумении, моя нога попала в невидимую в темноте ямку. Пошатнувшись, я инстинктивно оперся на трость и пред глазами, словно свежая фотография, всплыло воспоминание о залитой теплым фонарным светом ладони с отпечатком ключа на коже. И все встало на свои места.

Ключ может закрыть замок.

А может открыть.

Ржавая стенка почтового ящика сдалась с первого же удара, тяжелое навершие вмяло, вбило ее внутрь, словно мокрый картон. Металл рассыпался под пальцами, оставив чернильно-черную дыру, в которую можно было просунуть руку.

И, Господи, он был там. Ломкий бумажный конверт, сухой и хрупкий, словно трупик бабочки, много лет пролежавший на пыльном подоконнике. Как писатель, я бы очень хотел написать, что я извлек его на свет, но, освобождая руки, я убрал телефон в карман пальто. Была ночь, и я извлек его во тьму из более глубокой тьмы, в которой он лежал.