Копчёная селёдка без горчицы

Когда она встала на ноги со все еще влажным и красным лицом, в моей памяти что-то зашевелилось.

Красное.

Рыжие волосы… Тимофей Булл… Его рот, набитый конфетами, и серебряная ложка для омаров в руке.

«В кармане Поппи, — сказал он, когда я спросила, где он ее взял. — В кармане Поппи».

И я неправильно его поняла.

В кармане папы!

Рыжее и серебро. Вот что было во сне и что пытался сказать мне мой здравый смысл!

Мне внезапно показалось, будто по моему позвоночнику медленно ползет змея.

Возможно ли, что Том Булл до сих пор в Бишоп-Лейси? Возможно ли, что он до сих пор втайне живет в дыму, накрывающем его дом в Канаве?

Если да, это вполне мог быть он, тот, кто курил, когда я кралась с Граем мимо его дома в темноте. Возможно, это он наблюдал из леса, как инспектор Хьюитт и его люди снимали тело Бруки с фонтана Посейдона, это он забрал ложку из носа Бруки, когда Порслин и я…

Бог мой!

И Тимофей нашел ложку для омаров в кармане своего отца, что могло означать только то, что…

В этот самый момент прозвенел гонг в вестибюле, объявляя ужин.

— Лучше поспеши, дорогуша, — сказала миссис Мюллет, приглаживая волосы указательным пальцем и последний раз утирая лицо полотенцем. — Ты знаешь, как твой отец относится к опозданием. Мы не должны заставлять его ждать.

— Да, миссис Мюллет, — ответила я.

28

Все домашние были созваны, и мы стояли в ожидании в вестибюле.

Я сразу же поняла, что отец решил сделать событием присутствие Порслин в доме, возможно, предположила я, потому что чувствовал раскаяние от того, как обращался с ее бабушкой и дедушкой. Он до сих пор не знал, конечно же, о трагической смерти Джонни Фаа.

Я стояла внизу лестницы, немного в стороне от остальных, вбирая, возможно в первый раз, печальное великолепие родовой усадьбы де Люсов.

Были времена, когда Букшоу звенел смехом, или, во всяком случае, так мне рассказывали, но, откровенно говоря, я не могла это представить. Дом, казалось, застыл в окостеневшем неодобрении, отражая только звуки шепота — накладывая неотчетливые, но суровые рамки на жизни всех нас, обитавших в его стенах. Помимо отцовской горгоны-сестры, тетушки Фелисити, совершавшей ежегодные экспедиции с целью побранить его, в Букшоу не было гостей за все то время, что я помню.

Даффи и Фели стояли в раздражающе изящных позах по обе стороны отца, обе отшлифованные до внушающего омерзение совершенства, будто хорошо воспитанные, но довольно вялые дочери местного сквайра в мелодраме. Ну погодите, сейчас вы увидите Порслин!

Доггер топтался на месте, почти невидимый на фоне темных панелей, если не считать бледное лицо и седые волосы — будто бестелесная голова парит во мраке.

Глянув на свои армейские часы, отец непроизвольно нахмурился, но вежливо замаскировал это, вытащив носовой платок и неубедительно высморкавшись.

Он нервничает!

Мы стояли в молчании, глядя в разные стороны.

Ровно через пятнадцать минут после удара гонга где-то наверху захлопнулась дверь, и мы сосредоточили внимание на вершине лестницы.

У нас перехватило дыхание, когда появилась Порслин, и миссис Мюллет, только что вышедшая из кухни, издала сдавленный вскрик. На миг я подумала, что она даст деру.

Порслин выбрала платье не из гардероба Даффи или Фели. Она надела один из самых запоминающихся нарядов моей матери: платье до колен из шифона цвета пламени, которое Харриет надевала на бал в Королевском авиационном обществе за год до своего последнего путешествия. В «Таймс» была фотография Харриет на том вечере в «Савое» — эта фотография, наделала много шума, который помнили до сих пор.

Но дело было не только в платье: Порслин убрала волосы назад так же, как Харриет делала, когда ездила на охоту. Должно быть, скопировала прическу с черно-белой фотографии на столе Харриет.

Поскольку я сама временами рылась в коробке с драгоценностями моей матери, я сразу же узнала антикварное янтарное ожерелье, украшавшее умопомрачительную грудь Порслин, и камни, сверкавшие на ее пальцах.

Харриет — все эти вещи принадлежали Харриет!

Порслин на секунду остановилась на верхней ступеньке и взглянула на нас, как мне сначала показалось, со смущением, но потом я решила, что это было презрение.

Должна сказать, что отец продемонстрировал потрясающие манеры, хотя сначала я думала, что он потеряет сознание. Когда Порслин начала долгий медленный спуск, его челюсти рефлекторно сжимались и расслаблялись. У военных это единственное дозволенное проявление эмоций, и в качестве такового оно одновременно выглядело душераздирающим и глубоко трогательным.

Она спускалась ниже и ниже, плывя по воздуху, словно бесплотный дух — может быть, эльф, ошеломленно подумала я. Или королева Маб собственной персоной!

Приближаясь, Порслин расплылась в самой что ни на есть разбивающей сердца улыбке, которую я когда-либо видела на человеческом лице, улыбке, одновременно вобравшей нас всех и в то же время адресованной каждому в отдельности, чтобы ослепить нас еще сильнее.

Ни одна королева — даже сама царица Клеопатра — никогда не совершала такого выхода, и я поймала себя на том, что открыла рот от восхищения такой явной дерзостью.