Копчёная селёдка без горчицы

— Чем, по-твоему, ты занимаешься?! — завопила я, подбегая к ней и выхватывая дневник из ее рук.

— Читаю о себе, — ответила она.

Признаюсь, у меня перед глазами все заволокло красной пеленой.

Нет, это не совсем верно: сначала передо мной все побелело — окрасилось в безмолвный белый сверкающий цвет, который стер все, словно атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки. Только после того, как этот смертоносный взрыв цветочных лепестков начал охлаждаться и увядать, сменившись желтым и потом оранжевым, он наконец сгустился до красного.

Я и раньше, бывало, впадала в ярость, но на этот раз разразился апокалипсис. Может, в характере де Люсов есть некий тайный изъян, впервые во мне проявившийся?

До сих пор моя злость всегда напоминала веселые карибские карнавалы, которые мы видели в фильмах о путешествиях, — шумный взрыв цвета и жара, неуклонно ослабевавший с течением дня. Но сейчас это внезапно выразилось ледяным холодом: застывшая пустыня, где я была недостижима. Именно в этот момент, думаю, я начала понимать отца.

Одно было ясно: мне надо уйти, побыть одной, пока не уляжется прилив.

— Извини, — сказала я резко, удивив даже саму себя, и вышла из комнаты.

Я немного посидела на ступеньках, не спускаясь и не поднимаясь.

Порслин действительно нарушила мою частную жизнь, но моя реакция напугала меня. На самом деле я до сих пор немного тряслась.

Я лениво перелистывала страницы дневника, не сосредотачиваясь на написанном.

Что читала Порслин, когда я прервала ее? Она читала о себе или, во всяком случае, так утверждала.

Я не могла вспомнить, что я написала. Я быстро нашла это место.

ПОРСЛИН — вряд ли может быть преступницей, напавшей на бабушку, поскольку в это время была в Лондоне. Или не была? Я могу полагаться только на ее слова. Но почему она почувствовала необходимость выстирать одежду?

Ответ на этот вопрос оставался загадкой, но если бы Порслин вернулась, чтобы укокошить меня, она бы это уже сделала.

Закрыв дневник, я вспомнила, что это мои последние заметки. Я еще не написала о Петтибоунах. Я обещала королеве пчел принести кое-какие бумаги из Букшоу, касающиеся Никодимуса Флитча и хромцов.

Тот факт, что я выдумала эти аппетитные документы под влиянием момента, не имел на самом деле никакого значения: в библиотеке вроде той, что в Букшоу, могут вполне найтись документы, которые удовлетворят явную жажду этой женщины.

Если в библиотеке никого нет, я могу приняться за поиски прямо сейчас.

Я почувствовала себя лучше.

Я прислушивалась, приклеившись ухом к двери. Если Даффи внутри и читает, как она обычно делает, я могу проглотить гордость и спросить ее мнения, возможно, под личиной оскорбления, а это почти всегда приводило к тому, что она ловилась на наживку.

Если это не сработает, всегда остается торжественный договор. Согласно ему я должна, войдя в комнату, сразу же упасть на одно колено и продекламировать: «Pax vobiscum», и если Даффи ответит: «Et cum spiritu tuo»,[62] прекращение огня вступит в силу на пять минут по каминным часам, и в это время ни одной из нас не позволяется проявлять невежливость по отношению к другой.

Если же она швырнет чернильницу, значит, трубка мира отвергнута и дело не сладилось.

Но по ту сторону двери не было ни звука. Я открыла дверь и осмотрелась.

Библиотека была пуста.

Я вошла и закрыла за собой дверь. В целях безопасности я задвинула засов, и, хотя им, скорее всего, не пользовались последние сто лет, он скользнул на место в полной тишине.

Старый добрый Доггер, подумала я. Он отличался умением замечать важные вещи, о которых следует позаботиться.

Если бы кто-нибудь спросил меня, я бы ответила, что почувствовала некоторую усталость и надеялась немного вздремнуть, не будучи потревоженной.

Я повернулась и окинула библиотеку внимательным взглядом. Прошли века с тех пор, как я была одна в этой комнате.

Полки возвышались до потолка уровнями, как будто образовались геологическим путем, сдвигом земли вверх.

Близко к полу, под рукой, стояли книги, принадлежавшие теперешнему поколению де Люсов. Над ними, вне досягаемости руки, были запасы викторианских обитателей дома, а еще выше, под потолком, располагался хлам, оставленный георгианцами: сотни и сотни томов в кожаных переплетах с тонкими, изъеденными червями страницами и таким мелким шрифтом, что глаза можно сломать.

Как-то раз я просматривала некоторые из этих реликтов, но обнаружила, что они посвящены преимущественно жизнеописаниям и проповедям горстки старых высохших тупиц, которые жили и умерли, пока Моцарт еще ползал в подгузнике.

Если где-то и было кладбище религиозных биографий, это было оно.

Я буду работать методично, подумала я, по одной стене за раз, сначала вершина одной стены, потом другой и так далее.