Копье милосердия

Клепперы считались потомками восточных жеребцов, завезенных в Европу крестоносцами, и кобыл ливонской лесной породы. Жмудок причисляли к литовскими лесным лошадям, улучшенных добавлением крови восточных и западных пород. Невысокие, мускулистые клепперы и жмудки не отличались привередливостью по части корма и ели по сравнению с русской породой раза в два меньше, что для путешествия весьма существенно.

Сторговались быстро. Трифон не хотел терять время на пустые разговоры и, долго не думая, сказал свою окончательную цену. Наверное, торговец лошадьми сразу определил в нем серьезного купца, поэтому не стал сильно упираться — московский торговый люд не проведешь, а что касается денег, то он столько и хотел. Тем более что покупатель брал не одну-две лошади, а целый табун…

Однако вернемся на несколько дней назад. В кружале*, что на Разгуляе, собирался народ совсем уж пропащий. Просторная приземистая изба была огорожена дубовым тыном, проникнуть за который мог только человек, знакомый целовальнику, или тот, за кого ручался кто-нибудь из пьянчуг. К избе хозяин кружала пристроил клеть с чуланом, а под клетью вырыл погреб, где за дверями, которые и тараном не прошибешь, хранилось хлебное вино и разные соления-мочения. На дворе возле колоды, похожей на коновязь, — цепь с ошейниками. На нее сажали особо буйных гуляк — пока не придут в себя. Но зимой мало кто упивался до положения риз, поэтому позорное место пустовало.

На закопченных стенах кружала висели два жировых светильника, которые с трудом пробивали морок питейного заведения. По правую руку, в углу, стояла широкая печь, от которой исходило благодатное тепло. Слева, под крохотными подслеповатыми оконцами, расставлены столы и лавки. За прилавком у входа стоял целовальник, плотный мужик лет пятидесяти с лоснящейся круглой физиономией, похожей на масленичный блин. За его спиной виднелись полки, на которых была расставлена питейная посуда: скопкарь, ендова, квасник, ковши малые и большие, кружки и чарки.

В кружале на Разгуляе свято исполняли волю Великого Московского князя — здесь категорически исключалась любая закуска. Единственным послаблением строгого закона был квас. Хитрый целовальник знал, что с квасом человек выпьет значительно больше — прежде чем очутится под столом или на привязи возле колоды.

За дальним столом, в углу, под скверно написанной иконкой, потемневшей от дыма и человеческих испарений, собрались трое забулдыг. Они грустно смотрели на пустые чарки и тихо беседовали.

— Эх, кабы еще алтын*… — сокрушался шустрый рябой малый разбойного вида с жидкой рыжей бороденкой. — То ли вино скверное, то ли выпил мало — ни в одном глазу.

— Уж ты бы помолчал, Потапко, — сердито отвечал ему заросший по самые глаза черной неухоженной бородищей мужик, которого звали Верига. — Это по твоей милости мы вчерась упустили жирного «карася».

— Дык, кто ж знал, что у него в рукаве кистень припрятан?! Во, до сих пор шишка на башке размером с яблоко. Как треснул меня, так я сразу звезды начал считать. Хорошо, что с испугу он не приладился, как следует. Тогда сегодня уже отпевали бы меня.

— Быстрей надыть поворачиваться, — буркнул третий по имени Неупокой. — А насчет отпевания… — Он едко ухмыльнулся. — Зарыли бы тебя, как пса бездомного, на старом погосте, и дело с концом.

Неупокой считался у них за главного. В отличие от Потапко и Вериги, одетых в непотребное старье с чужого плеча и обутых в опорки, на ногах у него красовались добротные и недешевые сапоги, явно снятые с какого-нибудь дворянина. Да и выглядел он посолидней: коротко подстриженная русая борода с проседью, тяжелый взгляд человека себе на уме, зипун с ватным подбоем и всего двумя-тремя заплатками.

Троица промышляла разбоем. У каждого была своя судьба и свои обстоятельства, которые опустили его на самое дно московского общества. Разбойники слыли среди московских татей весьма удачливыми в воровских делах. Шайка существовала уже третий год, а Разбойный приказ никак не мог до нее дотянуться. Наверное, потому, что за всех думал Неупокой, отличавшийся большой осторожностью в делах и грамотностью — он умел читать и писать.

Тати дожидались сумерек. Это самое козырное время для разбоя — когда городская жизнь все еще била ключом, в отличие от ночи, и жирные «караси», многие на хорошем подпитии, сами лезли в расставленные сети.

— Что пригорюнился, народ честной! — вдруг раздался веселый голос над самым ухом Неупокоя; атаман воровской шайки даже вздрогнул и инстинктивно схватился за рукоять засапожного ножа. — Позвольте примкнуть к вашей кумпании.

Все дружно подняли головы и увидели, что возле стола стоит молодой крепкий парень. Одет он был в чистое, бороду брил, потому что она еще не росла, как следует, а усы носил вислые, на казацкий манер. Судя по осанке и уверенному виду, парень состоял в надворной страже какого-нибудь боярина. Тати насторожились. Это птица не из их гнезда.

— Садись… ежели наша кумпания тебе по нраву, — сухо ответил Неупокой.