Копи царя Соломона

– Так чего же вы не в Латвии? – борзо пищит несчастный папаша Натальи.

– Там, мля, фашисты свои шествия устраивают! – хрипит он, потому что первый его слегка придушил.

– Вы, мля, чмошники… – с вызовом – видно, что у него истерика, – бросает отец Натальи.

– Ты нам тут ОРТ не устраивай, – говорит второй, встав.

– Украл у советс… тьфу, мля, еврейского народа пятьдесят миллионов баксов и думаешь, что, мля, святее самых святых цадиков? – говорит второй.

– Когда возникает выбор или убить врага государства и поиметь с этого пятьдесят миллионов долларов, или просто убить врага государства, настоящий еврей всегда выбирает вариант номер один, – говорит Хопкинс.

– А мы, в отличие от тебя, лошок, настоящие евреи, – говорит он.

– Благодаря таким, как мы, наш народ и существует еще, – говорит он.

– Включая, к сожалению, таких его недостойных представителей, как ты, – говорит он.

– Кончаем его, – рычит Матрица.

Смена картинки: мы видим Натали, которая в автобусе и с интересом смотрит на группу людей, которые достали канистру с красной жидкостью (канистра белая, плюс при толчках автобуса часть жидкости выливается, поэтому цвет виден) и пьют из нее по кругу.

Снова палата. Расширенные глаза отца Натальи, во рту у него человеческая кисть. Она черная. Вьется дымок – это Матрица обнажил провода от лампы и время от времени прижигает ими несчастного. Снова автобус: Наталья, улыбаясь, пьет из канистры под возгласы и крики пассажиров. На нее смотрят с обожанием, как в Молдавии всегда глядят на иностранцев или деньги – что, в принципе, одно и то же. Снова палата: отец Натальи лежит на полу голый, с подушкой во рту, на его пальцах пляшет Матрица, танец похож на гопак, исполняет его агент Моссада, поэтому – с учетом некоторых исторических деталей, например еврейской резни Богдана Хмельницкого, – это сочетание выглядит особенно жутко и нелепо.

Все, что происходит в палате, – под музыку «7.40», которая перемежается – когда сцена меняется на молдавский автобус – музыкой ансамбля «Лэутары».

Крупным планом лицо отца Натальи. Он плачет, лежит в кровати.

– …ский, а номер? – спрашивает Хопкинс.

– Номер сто семьдесят четыре, он по средам, – говорит, плача, отец Натальи.

– Вы же ей ничего не сделаете? – говорит он.

– Мы, мля? Да мы ее в задницу поимеем! – рычит второй.

– Дочь, сука, предателя… – рычит он.

Папаша Натальи внезапно перестает плакать. У него лицо человека, который вспомнил, что не выключил утюг, уходя из дому.

– Можно спросить? – говорит он неожиданно деловитым тоном.

– Ну? – бросает второй.

– А вы, случайно, не молдаване? – говорит отец Натальи.

– Да ты что, издеваешься? – спрашивает Хопкинс.

– Ну и не негры… – говорит отец Натальи, бросив на всякий случай взгляд на мужчин.

– Ну, тогда имейте на здоровье, – говорит он.

Агенты переглядываются. Хопкинс качает головой. Показано его лицо крупным планом.

– Арановски, Арановски, – говорит он.

– Вы подлец, предатель и вор, – говорит он.

– Сами вы очень подло поступили, утаив от еврейского общества те миллионы, что спас ценой своего детства Царь Семенович Соломон, – говорит он.

– А ведь это ценности евреев, они не принадлежали ни вам, ни Соломону, ни мне, ни кому-то конкретно, – говорит он.

– Это ценности всего народа, ценности тех, кто сгорел в печах холокоста, – говорит он.

– И вы украли их, похитили, да еще при этом и человека убили, – говорит он.

– Не одного! – восклицает он.

– Вы потеряли облик человека, вы морально разложились, стали выродком, – говорит он и становится очень похож на прокурора на товарищеском суде над пьяницами где-нибудь на заводе в СССР.

– И вы решили, что раз вы подонок, то и все вокруг подонки, – говорит он.

– Арановски, мы ведь не подонки, как вы, – говорит он.

– Конечно, ваша дочь, ваша здоровая еврейская девочка, разве виновата она в том, что ее отец лишь называется евреем, а сам поступил как последний кусок говна, – говорит он.

– Разве Наташа совершила это преступление? – говорит он.

– Это вы его совершили, и вам платить за содеянное, – говорит он.

– Правительство Израиля никогда не мстит детям, – говорит он.

– Ну… а тот инцидент в Вифлееме, он за сроком давности не считается, – говорит он.

– Ваша дочь будет репатриирована в Израиль, она будет честно трудиться в кибуце, она отслужит в армии, познакомится с нормальным еврейским мальчиком, – говорит он.

– Будет полноправной гражданкой страны, которую вы ограбили, – говорит он.

– Будет счастлива и никогда не узнает, что ее отец ренегат, подонок и ублюдок, – говорит он.

– Вернее, был им, – говорит он.

Камера отъезжает, мы видим, что в руках Хопкинса – горло отца Натальи, которого душили все время монолога. Руки крепко сжаты, горло красное. Глаза у жертвы навыкате, изо рта тонкой струйкой течет кровь, цвет лица уже с намеком на синеву. Отец Натальи похож на баклажан, который еще только сунули в духовку, – он уже темнеет, но еще не черный, при этом ярко-синий цвет ушел, уступив место пепельности. Видимо, что-то такое замечает и Матрица. Он говорит:

– Съел бы сейчас баклажанной икры?

– С удовольствием, – говорит второй.