Копья Иерусалима

— Как бы мне хотелось узнать, что это такое! Я видел снег лишь два раза в жизни, да и тот — на вершинах наших гор; на другой день он тает. Для нас зимы — это короткие, но проливные дожди и ветры, дующие из пустынь, чтобы высушить после них землю. А правда ли, что у вас можно ходить по поверхности прудов? Я слыхал об этом от рыцарей из Анжу. Здешние же рыцари подняли их на смех, посчитав все это солдатскими выдумками.

— Лед сковывает воду прудов и озер с такой силой и на такую глубину, что иногда по нему может проехать без риска и всадник на коне. Когда мы были детьми, деревенский кузнец прибивал металлические полозья к сундуку, и мы катались в нем быстрее ветра.

— А в реках и речках вода также затвердевает?

— Нет, государь, за исключением мест вдоль берегов, потому что вода течет, а лед неподвижен, он не любит движения.

— Мне рассказывали, что через графство моих предков течет река, гораздо более широкая и глубокая, чем Иордан. Приходилось ли вам ее видеть?

— Да, это та же самая река, что протекает возле города Нанта, в котором живет наш Бретонский герцог. Она называется Луара, по ней плавают парусные суда.

— А похоже ли графство Анжу на вашу Бретань?

Жанна слегка улыбнулась, но то была не насмешка, а улыбка учтивого достоинства.

— О, мой государь, это единое целое; все это милая земля Франции с ее зимним снегом, весенним цветением, осенней жатвой, осенней пахотой и сбором винограда. Здесь — все больше пшеница, а там — виноград, дальше — пастбища, великолепные леса с поющими птицами, потому что, мой господин, счастье везде дается добрым людям.

— Рассказывайте дальше, я еще никогда не слышал ни музыки, ни пения приятнее ваших речей. Я обретаю в них свой путь к познанию.

— Там есть риги, где в плохую погоду хранят мешки с пшеницей и сено. Это такая радость — держать у себя на ладони горсть блестящих зерен, в которых скрывается жизнь и откуда она выходит в виде хлебного каравая; что на свете древнее и полезнее этого? Так, мой отец, старый господин Анселен, почитал за честь бывать на праздниках жатвы в своих хозяйствах, уважал он и сельского пекаря. «Потому что, — говорил он, — это великое дело — суметь из хорошо замешанного теста выпечь румяную корку и добрый мякиш. В своей пекарне, в окружении помощников, пекарь — суверенный владыка». Я родилась и выросла, мой государь, среди этой простоты, и я горжусь этим. Мне кажется, что там я узнала смысл жизни. Когда по утрам я шла через деревню и вдыхала этот теплый запах свежевыпеченного хлеба, я видела в том некое свое преимущество. Еще одно — вдыхать запах сена, в котором слились все ароматы, испарения весны, потому что тут смешаны все луговые цветы — ромашки и лютики переплелись зелеными стебельками с шалфеем и тмином. И я любовалась нашими домашними кошками, что устраивали в сене норы и отдыхали в нем, подстерегая мышку своим золотистым прищуренным глазом. На гумне в Молеоне хранилось то, что было создано трудом доброго десятка поколений. Осталась лишь пыль, вдыхать которую тревожно и приятно. Надо вам сказать, господин Бодуэн, что мы были в дружбе с нашими людьми, и что с незапамятных времен никто не ведал нищеты. У нас в Молеоне никогда не бывало много денег, зато в изобилии — мяса и овощей, леса и рыбы, дичи — и все от этой несолнечной, но столь плодородной и богатой земли! Когда рождался жеребенок, теленок или дитя, мой отец — воплощенная простота и милая невинность — терял покой и ждал, чтобы его скорее позвали. Он говорил: «Знайте, мои дорогие, что на свете нет незначительных вещей, потому что этот жеребенок, если Богу будет угодно, станет самым благородным боевым конем; теленок — самым отборным быком во всей округе, а дитя — воином, подобным Роланду Ронсевальскому». Говорил он это совершенно серьезно, многое передумав, узнав и повидав. Люди его любили, и я изведала счастье наблюдать, как они приходят к нему за советом и помощью, будто бы к своему старшему брату, а вовсе не к полновластному господину. Для него же ощущать себя столь нужным и уважаемым было праздником души. В то время, когда девушка становится женщиной, я, как и остальные, просыпалась мрачной — он обнимал меня и говорил: «Вставай веселей!». Брату Рено, занимавшемуся выездкой с нашим конюшенным Юрпелем, он кричал: «Веселей, сынок! Все одолеешь!» Все в Молеоне шло с радостью и весельем. Я не думаю, чтобы в деревне были несчастные, ибо жил такой человек — Анселен, мой отец, с его проницательными глазами и открытой душой, подсказывавшей ему слова, доходящие до сердца каждого. Награда ему — столь низко и мало ценившему себя — покоиться в земле Иерусалима. Так что и по смерти своей он будет воодушевлять и направлять своих людей.

— Продолжай… продолжай, прошу тебя…

Только я один заметил это «ты». Сам он уже не владел собой. Жанна была охвачена воодушевлением, увлечена воспоминаниями, а Рено играл в шахматы с неким Гио, который не слишком внимательно следил за своими пешками.