Копья летящего тень

А, ненависть тебе и без меня опротивела? Что ж, верю, верю — не зря бабка говорила, что тебе все триста лет. Так что же тебя сподвигло на сегодняшний фокус?

Любовь?

Моя?

Во мне?

Вот уж, если не заладится, то не заладится во всем сразу. Неделю — коту под хвост. В Киев не поехал, Петербург молчит, как в рот воды набрал, книгу в библиотеке потеряли, и в довершенье ко всему, погода — дрянь: слякотно, ветрено, промозгло. Хоть волком вой. Единственная отрада — добраться до дома, залечь в пенную ванну и, неспешно покуривая, читать любодейный роман или полчаса болтать по телефону.

А потом смять своим телом свежее постельное белье и забыться долгим спасительным сном, в котором ни тебе потерянных книг, ни грязных луж. Продолжение легкой фантастики, где все почти как в жизни, и вся-то прелесть, весь упоительный восторг в этом «почти» — ведь есть я, есть все, что окружает меня в реальности; ну разве что добавится чуть-чуть полета, чуть-чуть неожиданности и риска, чуть-чуть пророчества и волшебства.

Последний сон был и вовсе странным. Уж не о нем ли бормотало выжившее из ума зеркало? Но, действительно, я проснулся молодым и счастливым.

Все было так грустно, так жутко, и все же — так хорошо.

…Какой-то автобус, кажется, сорок пятый. Кунцево. Я направляюсь подышать осенним воздухом в полудикий заброшенный парк, по пути захожу в уютное милое кафе с банальным названием «Минутка» — согреться чашкой кофе, и приятно удивляюсь, что кроме кофе предлагают шампанское. Как тут устоять? Да и зачем? Гулять — так гулять, в кои веки выбрался, перестал считать часы, решил просто пожить — как дерево, которому не надо спешить на работу, на свидание, в библиотеку.

Вино пузырилось колдовским кипящим зельем. В кафе кроме меня — лишь трое: подростки, ждущие повзросления и похожие на гусят с длинными шеями, и — она.

Надо же: когда одиноко, когда появилось время, вдруг — теплое, почти пустое кафе, и — она. Разве мало для хорошего настроения или хотя бы для улыбки?

Я улыбнулся, не отводя от нее взгляда, поднял бокал, отпил глоток глухо шумящего, как морская раковина, вина.

— Ты улыбался мне? — спросила она, не вставая из-за стола.

Я крутанулся на вертящемся стуле у стойки. Странно, но подростки никак не отреагировали на ее звонкий голос. Может, померещилось?

— Они не слышат, — снова донесся ее голос, почему-то очень похожий на шампанское, — я ведь спросила у тебя, а не у них. Впрочем, кому же еще здесь можно улыбаться — разве что самому себе, но это одно и то же, ведь я, — это ты, потому что ты хотел меня встретить, и вот я появилась, — из твоего желания, из тебя.

Я спрыгнул с вертящегося стула и, держа бокал обеими ладонями, подошел к ней.

— Присядь, забывчивый Жанно, и выпей со мною, и вспомни…

Она продолжала улыбаться, и непонятно было, откуда исходил ее голос, ведь губы не двигались.

* * *

Жанно… Заветный пароль, маленький золотой ключик от большой хрустальной двери в прошлое.

Мне было тогда ровно восемнадцать лет. Мечты о славе, неясные грезы, кабаре в полуподвале, которое по тем, скорее ханжеским, чем строгим, временам называли притоном. Я не знал тогда, что такое притон, смутно догадывался, что кабаре служило своего рода клубом по интересам, куда захаживали вольные художники, вальяжные проститутки, вертлявые «голубые», бизнесменовская молодежь и два милиционера в штатском. Никаких безобразий: все пьют коктейли, шампанское, кофе, курят, вполголоса разговаривают, отдыхают.

Хозяину кабаре, дяде Сержу, приходилось туговато под неусыпным милицейским оком, но упрекнуть его было решительно не в чем, я это видел. «Пожрать и выпить везде можно, — говорил дядя Серж, — а подышать вольно, без оглядки — только у меня, ко мне плохие люди не ходят — не привечаем».

И действительно, как я уже потом понял, здесь жили второй половиной жизни хорошие люди, которые в первой, «официальной» половине жизни не могли быть полностью свободны — во встречах, словах, взглядах, движениях, мыслях.

Меня же, начинающего шансонье, дядя Серж пригласил за огромную по тем временам плату — четвертной за вечер — петь под гитару.

Деньги, конечно, были нужны, из-за них, в сущности, я и согласился петь. Но через месяц понял, что прихожу в кабаре не только работать.

Мне нравился сам полутемный подвальчик на восемь столиков, нравилась моя низенькая круглая эстрадка в углу, но более всего привлекало то, что каждый вечер я видел одних и тех же людей. Изредка кто-то приводил гостя. А чужих, случайных не было вовсе: наверное, «притонная» слава отпугивала.

Вскоре я знал почти всех завсегдатаев по именам, и петь халтурно язык не поворачивался. Приходилось писать и учить все новые и новые песни, и это даже радовало: надоедает ведь пластинкой работать, одно и то же петь.

Мне нравилось, как меня слушают, и умиляло, когда просили спеть исполненную месяц назад песню, вспоминая целые куплеты.

Нравилось, что меня ждали и, входя в кабаре, справлялись, буду ли я сегодня.

Нравилось, что меня называли Жанно.