Копья летящего тень

Толпа, вломившаяся в автобус на следующей остановке, прижала нас друг к другу так, что наши лица почти соприкасались, и я чувствовала на своем виске его здоровое, теплое дыханье. Озабоченность по поводу того, что Женя Южанин может заразиться от меня туберкулезом, сменилась во мне необъяснимым, каким-то даже злобным желанием обладать им — прямо сейчас, на виду у всех, в переполненном автобусе! Обладать этим сильным и гибким мужским телом, впиться ртом в его мускулистую шею, куснуть его яркие, как у девушки, припухшие губы… «Я просто рехнулась…» — мелькнул в моем сознании последний отголосок здравого смысла и тут же утонул в потоке злорадного, торжествующего, бесовского смеха, рвущегося у меня изнутри. «Мне ничего не стоит подчинить тебя своей воле!.. — грохотал во мне чужой, совершенно не знакомый мне голос. — Я поглощу тебя целиком! Выпью тебя до дна!..»

Это был мой собственный, мой подлинный голос, и в нем не слышалось ничего, кроме злобы и сознающей свое могущество силы. Да, это был мой подлинный голос!

Мечтательно прикрыв глаза, Женя Южанин с величайшей нежностью и осторожностью коснулся губами моей бледной, впалой щеки, отыскал мои губы, так что кончики наших языков соприкоснулись. Его тонкие, сильные пальцы теребили край моей старой, заношенной куртки.

«Нет!!! — злобно взревело во мне. — Я еще недостаточно сильна для этого! Прочь!! Прочь!..»

Женя отшатнулся, словно я оттолкнула его, между нами, несмотря на давку, сразу образовалось расстояние. На следующей остановке он вышел.

В тот день что-то изменилось в моем отношении к Жене Южанину. И мне было жаль того, что я потеряла.

Я перестала быть невинной.

* * *

Снег. Мокрый, густой, торопливо летящий к земле снег. Лучше бы весна вообще не наступала.

* * *

В апреле врач снова вызвал меня к себе.

— Надеюсь, эти сильные антибиотики помогли вам, — сказал он, как всегда, внимательно глядя на меня. — Вид у вас, по крайней мере, стал намного лучше. Завтра сделаете повторные снимки. Если есть динамика рассасывания, мы будем вас долечивать здесь, если нет — направим на операцию.

Помимо своего желания я услышала свой — теперь уже хорошо знакомый мне и привычный — голос. И в нем звучало нескрываемое злорадство: «Ты получишь завтра тот снимок, который меньше всего ожидаешь увидеть!»

Разве могла я сказать этому предельно исполнительному, грамотному, высокопрофессиональному — этому нормальному! — врачу, что день за днем, в течение почти целого месяца, я убивала в себе этот зловещий кровавый сгусток и что сегодня, пожалуй, я смогу окончательно освободиться от него? Он бы все равно не поверил мне.

И я промолчала.

Остаток дня я лежала почти без движения, предельно сосредоточившись на своем недуге. И в сумерки, когда все в палате уже ложились спать, я встала и пошла в туалет. Пару раз кашлянув, я выплюнула в раковину то, что так мешало мне последнее время. Вид этого сгустка был в точности таким, каким я его видела внутренним зрением. Выплюнув еще немного крови, я открыла кран и смыла все сильной струей воды.

* * *

В ту ночь я впервые увидела Анну-Уту.

У нее были такие же бесцветные, как и у меня, глаза, но выглядела она почти старухой. Высокая, седая, погруженная в свой собственный мир старая женщина.

Мать моего отца.

Имя Анна-Ута она получила в немецком концлагере, а до этого она была просто Анной.

У моей бабушки никогда не было мужа, и будучи уже совсем седой, в сорок девять лет, она родила своего первого и единственного ребенка, моего отца. Я видела его фотографию, каким он был в восемнадцать лет, незадолго до того, как их маленький украинский городок оккупировали немцы. Он был по-своему красив, мой отец. Ровный ряд белых зубов, густые, волнистые волосы, веселые глаза. На свою беду он отличался в юности завидным здоровьем, и немецкие медики использовали его в концлагере в качестве донора: у него вырезали почку и пересадили ее какому-то офицеру. Потом они хорошо лечили и кормили его — по той причине, что собирались вырезать у него и вторую почку… Но этого не могла допустить его мать, Анна-Ута.

Она находилась в том же, что и он, концлагере на территории Чехословакии и опекала сына, как могла. А могла Анна-Ута многое. И у меня нет никаких сомнений в том, что именно от нее я унаследовала те способности, которые совсем недавно проявились во мне.

Так же, как и я, Анна-Ута была ведьмой.

До войны она тайком лечила весь городок с помощью трав и самодельных снадобий. Ей было уже под семьдесят, когда за ней в первый раз приехал «черный ворон». Устрашающие ночные визиты повторялись, но это ни к чему не приводило: Анну не увозили среди ночи в неизвестность.

Перед тем, как отправиться пешком в Чехословакию, Анна закопала в диком и безлюдном месте небольшой глиняный бочонок с травами и написанными от руки рецептами. Отец не раз уверял меня, что хорошо запомнил это место…