Копья летящего тень

Юриков-сомнамбула направился к деревянным полкам, остановился, медленно провел ладонью сверху вниз. Странно, зачем ему сейчас этот небольшой серый камень, привезенный в подарок из Антиохии? Что ему, Юрикову, в этом камне? Он едва чувствуется на ладони — граммов пятьдесят, не больше. Но ведь зачем-то же он позвал!

Юриков знал, что для него любая вещь — это материализованные воспоминания. Вот и этот камень — память о Татьяне, о ее возвращении из той поездки, о незабываемой неделе, которую они провели, почти не выходя из квартиры, наслаждаясь обострившимися за время разлуки чувствами.

Но не это, не это сейчас было главным. Более того, впервые за несколько лет, держа эту вещицу в руке, Юриков даже не вспомнил о Татьяне, хотя всегда камешек ассоциировался только с нею — даже при случайном взгляде на него.

— Я дарю тебе Сирию и Кипр, — вдруг не раздался, а как-то почувствовался голос, словно он рождался в самом Юрикове, как рождается мысль.

— Ты призвал меня сюда, в Антиохию, чтобы сообщить об этом? — появился рядом с мужским баритоном женский грудной голос.

— Нет, царица, не только за этим. Даря, я хочу видеть ту, которой царю. Помнишь, как четыре года назад ты сама, по доброй воле, приехала ко мне в Тарс, чтобы оправдаться?

— Повелитель не всегда приказывает. Но кто подвластен, тот сам приказывает себе повиноваться. Ты явился как бог, власть твоя безгранична — можешь казнить, можешь миловать. Но та зима, проведенная с тобою, была приказом судьбы.

— Не знаю, кто теперь кому подвластен. Мне сорок шесть лет, тебе — тридцать три, но я не чувствую разницы. Ты вернула мне юность. Но ту, первую, я прожил дурно, и потому благодарен тебе, что эту провожу с тобой.

— А как же Октавия?

— Ты задаешь вопрос, на который знаешь ответ. Октавиан мой союзник так же, как и мой противник. Союз этот зыбок и вот-вот готов прерваться. Мы можем объединиться только против общего противника, но не друг с другом. Поэтому брак с сестрой Октавиана — политический. Ты ведь знаешь, что только благодаря ей удалось продлить договор о триумвирате. Не с нею же я, а с тобой сейчас, перед войной с парфянами.

— Кстати, о парфянах. Не моего женского ума дело давать советы такому прославленному полководцу, как ты, но есть еще и армянский царь Артавасд…

— Он мой союзник в этом походе. Или ты что-то знаешь, мне неведомое? Скажи.

— Я знаю только, что армянский царь может быть лишь своим собственным союзником.

— Довольно об этом. Обними меня. Я люблю, когда ты меня обнимаешь. Давай уйдем отсюда. Ты ведь хочешь, чтобы мы ушли? Хочешь говорить о другом?

…Раздался глухой, мягкий стук. Голоса стали исчезать, растворяться, как растворяется в воздухе дым.

Юриков с трудом, преодолевая некую преграду, открыл глаза. Камень, вероятно, выпавший из ладони, лежал на ковре. Та же комната, те же стены. Что это было? Откуда взялся вдруг этот разговор?

«А ведь она оказалась права, — подумал вдруг Юриков, — Артавасд действительно предал, и поход завершился разгромом. Собрав силы, Антонию пришлось воевать с Арменией, и уж тогда, захватив царя в плен, он отпраздновал победу — давно старая Александрия не видела такого триумфа! Она оказалась права… И не только в этом. Не зря же он бросил к ее ногам и Крит, и Кирену, и прочие провинции, оставив за великим Римом лишь Азию да Вифинию. Интересно, что же в ней такое было, что Марк сошел с ума — ведь не мог же он не понимать, что ни Октавиану, ни Риму это не может понравиться, что его уже ненавидят. Вот и додарился до domnatio memoriae — до преданной осуждению памяти. Только при Калигуле и вспомнили о тебе — ему нужны были такие исторические примеры. И все же, почему она сбежала тогда, второго сентября, во время морской битвы? Надеялась, что Октавиана покорит так же, как покоряла Юлия и Марка? Ну ладно, она сбежала, флотилию увела. Но почему он помчался вслед, почему обрек флот на поражение? Ведь у Октавиана было всего 80 000 человек и 400 судов, а у Антония — 100 000 пехоты, да 500 судов, да еще 15 000 всадников. Полное преимущество! Чего не хватило ему? Воли? Клеопатры? Что подкосило? Предательство? Обманутые надежды? Тогда отчего же он сумел простить ее?»

Размышляя об этом, Юриков направился на кухню — выпить чаю перед сном, все-таки завтрашняя сцена потребует напряжения.

…Допивая чай, Валентина ждала, когда Лисицын обратит на нее внимание. Поняв, что так можно просидеть два часа, решила подать голос:

— Андрюш, а можно завтра без змей обойтись? Я их с детства боюсь.

— Что? — вскинулся Лисицын, оторвавшись от своих мыслей, — какие змеи?

— Ну завтра, на съемке, которые Клеопатру кусать должны, — жалобно прогундосила Валентина, — я их терпеть не могу!

— Но не могу же я из-за этого ее удушить или зарезать!

— А знаешь, можно взять игрушечных, я видела, есть такие — за хвост держишь, а она вся извивается, как живая.

— Ага, и кукольный фильм снимать.

— А если укусит? — не унималась она, одновременно думая, что самое лучшее — забеременеть от него, тогда он пойдет на все уступки.