Корабельная слободка

Подобрались они к Севастополю со стороны второго бастиона. Но на бастионе теперь не было ни людей, ни орудий. Не теряя времени, Юньев со своими четырьмя Иванами и передавшимся ему французом бросился в Корабельную слободку. Там тоже не было ни души, да и слободки теперь не было никакой. Чуть брезжило за Инкерманом… По всхолмленному месту, где одни головешки и битый кирпич, стлался дым… На Павловском мысу, на батарее, язычки огня, плоские и заостренные, жадно облизывали штукатурку цоколя.

Вдали за Южной бухтой Юньев разглядел какую-то суматоху на Графской пристани. И, отставив уже ненужного ему француза, поручик повел свой отряд через Пересыпь на Городскую сторону и дальше, по Екатерининской улице, которая обозначалась теперь не домами и оградами, а двумя стенами огня.

Кто там суматошится на пристани? Свои или неприятель? Будь это неприятель, думал Юньев, его пикеты стояли бы теперь на каждом перекрестке. Но в городе — никого, ни своих, ни чужих, одни собаки воют на огонь, укрываясь где-то в развалинах, не рискуя выйти оттуда, чтобы увязаться за человеком. И, решив, что он еще застанет на пристани хотя бы последнюю полуроту арьергарда, Юньев припустил бегом по мостовой, а за ним след в след бежал Иголкин с остальными Иванами. Иголкин бежал и оглядывался, все ли Иваны налицо. Но все были налицо, беспокоиться теперь было не о чем. Правда, Иголкин не знает, что там будет дальше, но будет, что будет, и как поручик прикажет.

«Хорошее начальство — поручик Юньев Михаил Павлович», — подумал опять Иголкин и, оглянувшись еще раз, увидел, что француз поспевает позади всех, не отстает голенастый, чешет как ни в чем не бывало.

Так добежали они до Екатерининской площади, где путь им преградила сплошная стена огня. Иголкин, не мешкая ни минуты, нисколько не раздумывая, с разбегу ринулся в огонь и продрался через него, как сквозь колючий кустарник. И перед Иголкиным сразу открылась Большая бухта с баркасами и паромами, а за бухтой — Северная сторона… А там, от Северной, все дороги вели в Большую Россию, где Иванов не счесть, где Рязань и Казань, и Уральские горы, и Балтийское море!

Это придало Иголкину силы. Обожженный, истерзанный, но несокрушимо живой, он вьюном завился на площадке пристани перед балюстрадой, потрясая кулаками.

— Братцы-ы, ребятушки-и! — вопил он, корчась от боли. — Ребятушки-и-и!

Ермолай Макарыч, ездовой солдат из артиллерийского обоза, первый услышал этот крик. А теперь Ермолай Макарыч был в полном восторге от новой неожиданной встречи с Иголкиным. Истинно молвил Иголкин Ильич еще год тому назад, за Кадыкоем, под самою под Балаклавой. «Гора, — сказал, — не сойдется с горой, а человек с человеком, глянь, и встретились».

Но и эта встреча была им, увы, ненадолго.

— Эх, время нету, — вздыхал Иголкин, поплевывая на свои ожоги. — Я бы тебе порассказал, браток!

И верно: времени для приятного разговора было в обрез. И начинать не стоило!

Паром зачалился за сваи у Михайловской батареи, и друзьям пришлось расстаться.

Ездовой погнал куда-то к Волоховой башне сгружать свои ящики. Юньев, уводя с собой француза, поплелся с ним разыскивать штаб. А все четыре Ивана, словно сговорившись, привалились к стенке батареи и заснули до побудки. Елисей Белянкин, сидевший тут же, не обратил на них никакого внимания. Всякий делал теперь, что считал нужным: кто спал, кто бодрствовал; кто песни пел, кто слезы лил.

Скоро к Михайловской батарее подошла вся семья Спилиоти. Старый Христофор со своим костылем, Жора и Кирилл и Зоя… Они примостились подле Белянкиных на камнях и молча смотрели, как кончался Севастополь. И Даша подошла с Успенским, и Николкина мать прибрела откуда-то и, плача, стала гладить свалявшиеся волосы на голове у Николки. А Николка все спал, обхватив свою мортирку, которую обглядывали и ощупывали Жора с Мишуком.

Первым нарушил молчание Христофор Спилиоти.

— Умер, — сказал он, глядя на дым, который разостлался над Городской стороной белым покровом.

— Кто умер? — спросил Успенский.

Христофор не ответил, а только кивнул головою к Городской стороне.

— Севастополь умер? — сказал Успенский. — Не умер и не умрет. Жив будет, но уже другой. И другая теперь будет Россия.

— Какая другая? — спросил Елисей.

— Неодолимой была, неодолимой и останется, — сказал Успенский. — А жить, Елисей Кузьмич, станет хоть сколько-нибудь краше. Стыдное дело, чтобы человек у человека был рабом. Первое, не станет больше на Руси крепостных рабов. Десятка лет не пройдет…

— А разве это можно? — удивился Елисей.

— Можно, — ответил Успенский. — И не такое еще можно. Видишь, горит? — И Успенский показал пальцем на Корабельную сторону.

— Горит, — подтвердил Елисей. — Наша, Корабельная… Вишь, как полыхает! Уже на батарее занялось…

Широкая лента пламени вдоль верхнего карниза Павловской батареи была в непрестанном движении. Огонь, как ржавой пилой, вгрызался гигантскими зубцами в раскаленную кровлю.