Корабельная слободка

И, разглядев его шаровары и чувяки, молвил строго:

— Татарин?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил Христофор. — Грек из Балаклавы.

— А-а… — протянул офицер. — Так что ж ты, заблудился? Или, говоришь, к генералу? К какому же тебе нужно генералу?

— К главному командиру… с кем на Балаклаву идти турок в море бросать.

— Ах, вот что! — догадался офицер. — Понимаю. У тебя, верно, с ними счеты, с турками?

— Так точно, ваше благородие! — ответил весело Христофор. — Сосчитаться надо и старуху выручить. В Балаклаве она осталась.

— Так-так, старик. А дорогу в Балаклаву, все эти тропочки и балки, ты знаешь?

— И по тропочкам и через балки с завязанными глазами пройду.

— Так-так… Ну, вот что, старик. Приляг вон у костра. Сосни. Утром разберемся.

— Слушаюсь, ваше благородие.

И Христофор зашагал к догоревшему костру.

Хотя ночь была теплая, Христофор погрел руки над тлеющим угольем, по которому пробегали синие огоньки. Потом растянулся у этой груды жара и положил подле себя ружье. И он пожелал себе сна теми же словами, как давеча Жоре.

— Ночью — спать, утром — думать, — молвил Христофор.

И тотчас заснул.

Утром Христофор проснулся от боя барабанов и от звуков трубы. Христофор еще спросонья тяпнул рукой подле себя: ружье было на месте, у правого бока. Тогда Христофор присел, зевнул и огляделся. В лагере уже началась утренняя суматоха. Дымили костры, пробегали куда-то солдаты, нетерпеливо ржали лошади. Красивый офицер, должно быть тот, что ночью разговаривал с Христофором, стоял в наглухо застегнутой гусарской куртке у входа в палатку.

— Костюков! — крикнул он проходившему солдату.

И Христофор увидел часового, который вчера в темноте требовал у него отзыва.

Это был здоровый детина с необыкновенно белым безусым и безбородым лицом. И брови и ресницы были у Костюкова белые, и волосы на голове, как лен, белы. Он, видимо, уже сменился с караула, потому что был без ружья.

— Дай старику ложку, — сказал Костюкову офицер, — и отведи его к котлу.

Костюков вытащил из-за голенища деревянную ложку. Христофор встал и расправил усы.

Вокруг большого котла сидело пятеро солдат.

— Иголкин! — крикнул Костюков. — От ротмистра Подкопаева. Принимай шестого… Садись, отец.

Солдаты подвинулись, освободив Христофору место.

— Где каша, там и круг, — сказал худощавый шустрый солдатик, полная противоположность ражему и медлительному Костюкову. — Вступай в круг, отец. Только, чур, вперед не забегай, от людей не отставай, круга не задерживай. А вообще уговор дороже денег. Будем знакомы. Иголкин моя фамилия. Ну, люди добрые, отцы честные, я первый! Вали за мной, с шагу не сбиваться!.

— Веселый человек, — сказал Христофор, усевшись рядом с Иголкиным.

— А чего тужить? — тотчас откликнулся словоохотливый Иголкин. — У артельной каши и сирота не пропадет.

Но Иголкину пришлось умолкнуть. Каша была горяча, и на каждую ложку нужно было раз пять дунуть, прежде чем отправить ее в рот. И не успели солдаты управиться с кашей, как подъехал к ним моложавый генерал с черными усиками. Все вскочили, и Христофор тоже с места поднялся.

— Хлеб-соль, ребята! — приветствовал солдат генерал. — Ну, как нынче крупка? Разварилась?

— Так точно, ваше превосходительство! — ответил за всех Иголкин. — Ядреная крупка, разваристая.

— Сыты, ребята? — опять спросил генерал. — Накормлены? Как одёжа, обужа?..

— Всё в исправности, ваше превосходительство! — опять выкрикнул Иголкин.

— Так будем драться, как на Дунае дрались? — спросил генерал.

— Будем драться, ваше превосходительство, чтобы, значит, его извести! — весело ответил Иголкин. — Чтобы, значит, духу его здесь не было.

— Будем драться, — повторил генерал.

И, заметив, что каши у солдат еще с полкотла, сказал:

— Кончай, ребята, с кашей, навались! Скоро выступать.

Он взглянул на Христофора. Тот стоял с ружьем к ноге, но придерживал ружье по-своему, за ствол, у самого дула.

— И ты, старик, пойдешь с нами, — заметил генерал, вглядываясь в Христофора — в его лицо и седеющую гриву на непокрытой голове. — Мне уже говорили про тебя, старик. Не в одном месте, так в другом, а можешь пригодиться.

Он поехал дальше, сопровождаемый добрым десятком адъютантов, ординарцев и вестовых. А Иголкин и его товарищи снова принялись за кашу, чтобы во-время управиться с нею.

Все ели молча. Молчал и Христофор, то и дело опуская ложку в котел. Когда с кашей было покончено, Иголкин, облизнув свою ложку, сунул ее за голенище.

— Слыхал, отец? — обратился он к Христофору. — Крупка, спрашивает, у вас развариста ли. Подумаешь — справедливый генерал Липранди Павел Петрович. А ты этому не верь. Не добёр, нет. Ну вот крупка, хорошо… А доведется, так и гнилыми сухарями накормит; а то и вовсе с голоду подыхай. И сердце у него не заноет, нет, это ты не сомневайся…