Корабельная слободка

— Нет, ты послушай, что удумал Хохряков Викторин Павлыч, — оживился лакей. — «Ты, — говорит, — Родион, есть мой раб навечный, и ты должен неусыпно блюсти. Неусыпно! Потому как, — говорит, — при мне теперь постоянно большие деньги, а жулья кругом — не приведи господи». И что же ты думаешь: уснуть не дает! Как заметит, что я на козлах начинаю носом карасей удить, так словечка не молвит, а боднет, собака, кулаком в спину, так что я с козел в грязь вверх тормашками лечу. Очнусь, ан я уже в луже! Вымараюсь хуже свиньи.

Яшка слушал, глазами хлопал и бороду чесал. И наконец решил и о своем добрым людям поведать.

— А моя что удумала, генеральша Неплюева, слыхали? Варвара Петровна. Десятеро у нее псов было. Один, Мене Лай ему кличка, слава те господи, летом околел, да девять осталось. Так она, Варвара Петровна, сделала себе потешку: приучила одного, Нерыдай кличка, за икры меня хватать. Мало того, что сама за бороду таскает, так Нерыдайка этот, чуть покажусь, на меня кидается; по колена ноги мне объел.

Яшка живо размотал онучу на правой ноге и задрал штанину. Вся голень была у него в болячках, в струпьях, в багровых следах собачьих укусов. Ямщик наклонился:

— Вот те и впрямь не рыдай, а вой волком. У одного барин бодается, у другого барыня кусается. И ничего им. Я бы веревку намылил да Нерыдая этого повесил у барыни под окном! А сам бы — и-и-и! — прощай, не рыдай: на бастионы бы подался, чем такое терпеть.

Ямщик провел рукой по лицу, зевнул и поднялся с лавки.

— Слух есть, — сказал он, разглядывая свои сапоги — всем, кто в Севастополе свою кровь прольет, будет навечная воля. Приказ будто есть, только министерия прячет. Да ничего, такого не утаишь.

Ямщик повернулся и вошел в ворота.

— Мой! — всплеснул руками лакей в ливрейке и шмыгнул в ворота вслед за ямщиком.

Из трактира напротив вышел приземистый плотный человек в расстегнутой венгерке. Он по-бычьи нагнул голову, помотал ею туда и сюда и пошел плутать промеж луж, выбираясь на противоположную сторону. Яшка на лавке у ворот почтового двора стал наблюдать за ним, как он размахивал руками и балансировал, переходя площадь.

«Хоть бы в лужу кувырнулся, бык! — подумал Яшка. — Чисто бык, Хохряков Викторин Павлыч… Рожь с кострицей… — вспомнил Яшка рассказ лакея. — С провиантским у него стачка; оба воры».

Но Викторин Павлыч благополучно обошел все лужи и, подойдя к Яшке, уставился на него совсем по-бычьи.

Оба молчали: Яшка — почесывая бороду, Хохряков — пошатываясь на широко расставленных ногах. Наконец Хохряков промычал что-то, дыхнув на Яшку винным перегаром.

«Бык, — решил окончательно Яшка: — бодается и мычит по-бычьи».

— Ты, ммм, что? — промычал уже довольно явственно Хохряков. — Эта, ммм, что?

— А ничего, — ответил Яшка, не глядя на Хохрякова.

— Ты, ммм, чей?

— Не твоей милости казначей. Ступай, барин, на подворье, проспись.

— Ты, ммм, что же эта, бунтовать?

— А хоть бы и бунтовать! Не твоей это головы печаль.

— Эта, ммм, видал?

И Хохряков, поплевав себе на ладонь, сжал ее в кулак.

— Надоел ты мне, барин, пуще дождика осеннего. Ну, чего пристал?

Но Хохряков уже замахнулся на Яшку, и если бы тот не схватил озорного барина за руку, хохряковский кулак, чего доброго, своротил, бы Яшке челюсть на сторону.

— Ммм, бунтовать? — мычал Хохряков, силясь вырвать свой кулак из цепкой Яшкиной руки.

Но Яшка, не отпуская Хохрякова, молвил:

— Ты, барин, я знаю, горазд бодаться. Так и я ж охулки на руку не положу. — Тут только Яшка разжал ладонь и, поплевав на нее, размахнулся и крякнул: — Эх!

И хватил Хохрякова кулаком в живот.

Поставщик ржи с кострицей мигом очутился на середине площади, в самой большой луже, которая просыхала в Бахчисарае только в июльскую жару. Осенью же в ней могла утонуть и лошадь. Яшка, отбросив от себя Хохрякова, пошел и сам к луже взглянуть, что там Хохряков Викторин Павлыч поделывает. И увидел Хохрякова всего в грязи, от лаковых сапог и до крутых курчавых волос. Он вяло барахтался в луже, отплевываясь и мыча:

— Ммм, бунтовать? Эта, ммм, что же?

Но из трактира уже вышли какие-то молодчики, и тоже в венгерках; вышли и остановились на крыльце, о чем-то гуторя и показывая пальцами то ли на Яшку, то ли на лужу, в которой валялся Хохряков. Яшка поглядел на молодчиков, почесал бороду и счел, что теперь самое время на господский двор воротиться. Сказано — сделано. Яшка, от греха подальше, припустил через площадь рысью и свернул в первый же проулок. Там Яшка убавил прыти, он даже временами и вовсе останавливался и, сняв свою войлочную шляпу, вытирал ею лоб.

«Так как же это, — вопрошал самого себя Яшка, — а? У одного барин бодается, у другого барыня кусается… А? Это что же? Это порядок? То ли хлев, то ли собашник, прямо зверильница! Люди это? Рожь с кострицей войску поставляют, полушубки прелые — порядок это? Нерыдайка все ноги мне объел, а?»

Так, проплутав по проулкам, Яшка снова вышел на главную улицу, на столбовую дорогу, где в доме Надежды Викентьевны Мышецкой пристала со своими мопсами Неплюиха.