Корабельная слободка

— И прекрасно, Порфирий Андреевич. Отлично мы с вами проживем здесь двое. Конечно, по нонешнему времени…

— Понимаю, Петр Иринеич, — сказал Успенский вставая, — понимаю. Проживем… Ну, мне пора.

Он вышел за ворота.

Дом напротив, и дом наискосок, и целый ряд хатенок матросских лежали в развалинах. Но повсюду слышно было, как хозяйки доят коз. В каких-то щелях среди битого камня и обгорелого дерева изливалось со звоном парное молоко в жестяные подойники, и когда животное дергало головой, тускло звякал на нем погремок.

А справа в молодом небе роскошествовало утреннее солнце. Оно разбросало золотые лепестки света на дороге, и они легли там вперемешку с опавшими листьями.

И словно нарочно, чтобы вмиг потускнела эта сияющая радость, из Гончего переулка выехали на Широкую улицу дроги. На дрогах между грядками были уложены тела убитых. Ноги и головы виднелись из-под набросанных сверху рогож.

— Куда? — спросил Успенский арестанта, ведшего под уздцы запряженную в дроги хромую лошадь.

— На Северную, ваше благородие, — ответил арестант. — Куда же еще?

В это время ударила пушка, за ней — другая…

— Ну, теперь пошло, — заметил арестант. — До самой до ночи не утихнет.

— Началось, — пробормотал Успенский и, уже не глядя по сторонам, заторопился в госпиталь.

Но не успел он сделать и десятка шагов, как впереди заклубилось на дороге. Двое конных скакали навстречу Успенскому, один — на малорослой серенькой лошадке… Успенский никогда не видел Нахимова верхом на лошади и сначала не узнал было Павла Степановича. Да и, кроме того, Нахимов порядком изменился за протекшие пять месяцев. Загар, пыль, постоянный пороховой дым и беспрестанное напряжение всех сил, душевных и телесных, — все это вместе наложило на Павла Степановича неизгладимый отпечаток. Вид у Нахимова был истомленный; на лицо словно накинута частая сетка из множества мелких морщинок; но улыбка с лица не сходила.

Несмотря на ранний час, Нахимов уже побывал на всех бастионах Корабельной стороны и теперь вместе с адъютантом своим, Колтовским, проезжал с первого бастиона в морские казармы. Павел Степанович, как только разглядел Успенского в шагавшем вдоль по улице медике, так сразу остановил коня.

— Голубчик, Порфирий Андреевич, давно ль? — обрадовался Нахимов старому приятелю.

— Ах, Павел Степанович, вы ли? — воскликнул Успенский, подбежав к Нахимову и ухватившись за его стремя.

Успенский словно боялся, что это померещилось ему и видение, если его не придержать, может тотчас исчезнуть.

— Павел Степанович, Павел Степанович! — повторял Успенский в восторге от такой неожиданной встречи. — Надо мне вам много рассказать и много надо и от вас услышать.

Нахимов как-то болезненно поморщился. Вернутся ли эти тихие вечера за рюмками марсалы и с трубками Жуковского табаку? Нет, другое пришло время.

— Надо, надо, — сказал Павел Степанович. — Да когда, Порфирий Андреевич, когда? Ведь я почти по целым суткам не схожу с бастионов. Разве там, в блиндаже как-нибудь…

Успенский знал, что после смерти Корнилова вся оборона фактически перешла к Нахимову, который был начальником морских команд, оборонявших Севастополь. Да и сам Успенский — сможет ли он теперь посиживать у Павла Степановича за марсалой и отводить душу в заветных разговорах? Ведь у Порфирия Андреевича теперь чуть ли не полгоспиталя на руках.

Вокруг стали ложиться мелкие артиллерийские снаряды. Можно было подумать, что неприятелю известно, где в эту минуту находится Нахимов, и поэтому англичане посылали свои каленые ядрышки именно сюда, в Корабельную слободку, на Широкую улицу, угол Докового переулка.

— Павел Степанович, — сказал Колтовский, — сюда бьют, здесь опасно. Надо вам ехать отсюда.

— Теперь, Митрофан Егорович, везде опасно, — сказал Нахимов. — А в одного меня из орудия целить не станут, хоть бы я стоял во весь рост на бруствере. А впрочем, едемте-с… Счастливо, Порфирий Андреевич!

— И вам счастливо пребывать, Павел Степанович.

Друзья расстались. Успенский зашагал к Павловскому мысу, а Нахимов погнал своего конька через Доковый переулок.

Павел Степанович до сих пор не выработал себе кавалерийской посадки и ехал попрежнему сутулясь. Впрочем, он не только сутулился в седле, но с некоторых пор стал как-то странно поеживаться. Никому неизвестно было о контузиях, которые беспрерывно на бастионах получал Павел Степанович, а сам он никогда никому об этом не говорил. Все тело у него не переставая ныло. Несколько дней тому назад, когда он менял белье, то случайно взглянул на себя в зеркало. Вся спина у Павла Степановича представляла собой теперь огромный сплошной синяк.