Корабельщик

– Да чему ты сможешь научиться, дурачок? У тебя же в голове ничего не держится, сразу все забываешь! Ученик нашелся! Так и скажи, что сбежать от меня вздумал! Молчи уж, не оправдывайся. Не хочешь моего ребенка, и не надо, женихов кругом и без тебя хватает. – Сжав кулаки, она топнула каблуком, ничуть не опасаясь разбудить Дуклиду. – И не надо мне всякую чепуху рассказывать! Столичной жизни захотелось, красоток дворцовых да кабацких, развлечений с балами да синематографом.

– Ева… При чем тут дворец?

– Все, не желаю больше слушать. Езжай куда знаешь! – Еванфия выбежала из комнаты, схватила с вешалки куртку и рванула ручку двери.

Максим кинулся было за ней, но свеча от движения воздуха неожиданно погасла, и во тьме он врезался лбом в косяк. Коридор словно фейерверком озарился. Когда Максим очухался и встал, потирая шишку, то в темном прямоугольнике проема увидел молча стоящую Дуклиду. Она смахивала на привидение.

– Я расскажу ей правду, – тихо сказала сестра. – Она должна знать о повестке из Метрического Приказа.

– Не стоит, – откликнулся Максим. Боль с ушибленной головы как-то плавно перетекла в область груди, туда, где сердце. – Пусть лучше думает, что я и в самом деле сбежал от нее. Я ведь могу совсем никогда не вернуться. Ничего не говори ей, пожалуйста. Пусть найдет себе приличного парня.

– Не знаю, что со мной такое, – проговорила Дуклида, садясь рядом с ним, на край кровати. – Ты хочешь обмануть не только королевского служащего, а саму Смерть, и я молчу. Хотя должна остановить тебя всеми способами…

Он потянула его к себе, и Максим прижался к сестре, словно когда-то к матери. Рука сама собой легла ей на живот, незаметно для него ставший вместилищем маленькой жизни. Ему показалось, что где-то в его жарких и таинственных глубинах зреет, растет и распрямляется некое протосущество, комок хрящей и пульсирующих жилок – начало любой жизни, которое пока не решило, кем ему родиться – человеком, нерпой или полярной совой. И стало вдруг неважно, кто отец этого существа, потому что отцы приходят и уходят, а мать остается со своим ребенком до самой Смерти – своей или его.

– Только не выдавай себя, – попросил Максим. – Вы ведь теперь вдвоем. Ты одна можешь решить, жить вам с ребенком или умереть, матушка Смерть придет, только если ты сама призовешь ее. – Он понимал, что говорит дикость, нелепицу, за которую любой храмовый служащий вполне мог бы освободить его без всяких разбирательств, если бы вообще понял, что он имеет ввиду. Впрочем, сумасшедшие тоже не жильцы. – Ничего не рассказывай Парамонову, соври ему. И Еванфии не говори, и никому больше, тогда никто тебя не выдаст.

Она молча, механически кивала, царапая его шею волосами. Что-то горячее, мелкое и влажное капнуло, рассыпавшись “осколками”, на его руку, прижатую к ее животу.

-8

Максим решился написать Еванфии только зимой, когда стало немного полегче с учебой. В общежитии, пока не протопишь камин, было так холодно, что пальцы отказывались держать перо, вот он и отправился в скрипторий. Метель напрочь замела крыльцо, кружа возле него нервными спиралями, и открывая тяжелую дверь, Максим отбросил в сторону порядочный вал снега.

Когда-то для книгохранилища выбрали отдельно стоящее здание, к тому же не самое вместительное. Первые обитатели Университета, видимо, не предполагали, что всякий ученый пожелает подвести итог собственных изысканий сначала от руки, а потом, с изобретением книгопечатания, издав трактат в типографии. А то и не один, если его премудрость не сумеет уместиться под одной обложкой. Вдобавок за сотни лет существования Университета сюда свезли многие тысячи томов, журналов и газет, когда-либо напечатанных на языке Селавика. А может, миллионы. Потому что все стеллажи были забиты печатным словом и едва не лопались от напряжения. Даже в подвале возникли какие-то секции, куда библиотекарь помаленьку снес самые скучные и невостребованные труды, где они распухали от влажности, покрывались плесенью и постепенно гнили. Или же поедались вездесущими крысами.