Корабль дураков

На сей раз пусть победит справедливость: кто писал, тому и заплатим.

Спустя еще какое–то время меня пригласили в Союз писателей. Дескать, ЦК предлагает еще раз обсудить проблему Ниды и поставить меня на место.

— Ставьте. Сами выбирали, сами обязывали, сами и продавайте. — Ничего другого я ответить не мог.

На очередном собрании докладчик Антанас Дрилинга очень осторожно, намеками, высказался, что в том месте, где говорится против нефти, не все гладко, что я превысил свои полномочия, а два представителя ЦК С. Ренчис и Ю. Палецкис промолчали, как будто эта проблема их вообще не интересовала. Моя комиссия из пяти человек даже не пикнула, только Кейдошюс с места тут же от меня открестился:

— Я ничего не знаю, это инициатива Петкявичюса. Он и литовский вариант опубликовал без правки, и гонорар получил один…

Я долго не мог понять, где собака зарыта, пока Статулявичюс не объяснил мне, что в своей статье я выдал государственную тайну, указав, что на шельфе Д–б запасы нефти составляют только 8,5 миллиона тонн. Стало необычайно обидно. Каждый писатель уже хорошознал, под каким текстом он подписался, еще лучше понял, как статью исказила Москва, но молчал. Барахтайся, как угодно. Хотя сердцем я чувствовал, что они меня поддерживают, только боятся рты раскрыть. Спасибо Дрилинге, что он каким–то образом отписался, и меня больше не трогали, только он мне дружески посетовал:

— И умеешь же ты плодить себе врагов.

С собрания мы возвращались пешком. Когда все разошлись восвояси, я, прощаясь у подъезда с Юстинасом Марцинкявичюсом, сказал:

— Ты знаменитый поэт, депутат, утебя столько почетных регалий… Будь человеком, помоги мне с этой Нидой. Ведь остановиться невозможно.

Он помолчал, а потом откровенно, с такой жалобной и дружеской улыбкой ответил:

— Дружище, я всегда завидовал твоей смелости, а я трус… Лучше оставь меня в покое.

Это было сказано действительно очень поэтично: я трус, а ты храбрец. Ведь невозможно за такую самоуничижительную критику сердиться на человека, тем более, на друга, а помощи — никакой, но и за это невозможно гневаться, ведь ты — смелый человек.

Я стал еще более одиноким, когда меня предали такие уважаемые люди, которые поставили свои подписи и думали, что одно только их имя сотворит чудо. Крапива, вплетенная в венчающие их лавровые венки, их не устраивала. Мне было наплевать на гришкявичюсов, юршенасов, куолялисов, но что так поступят писатели, честное слово, я не мог предполагать. Оказывается, живешь в коллективе, утопаешь в серых буднях, все это нормально; хорошо, что ты такой же, как и все, но стоит тебе вырваться вперед, тут же начинаешь чувствовать отчужденность, одиночество, словно каменная баба в степи. Чем больше смотришь на товарищей, тем чаще видишь только самого себя, сомневающегося и не понимающего, почему тихий подчиняется окрику, большой поэт — задрипанному чинуше, ученый — рядовому невежде, а инженер душ — придурковатой цыганке. Почему в случае опасности товарищи выбирают тех, кто смелее, честнее?.. Неужели только потому, что за их спинами можно лучше спрятаться? А когда опасность проходит, они снова смело сходятся, чтобы судить тебя? И, опять–таки, неужели только для того, чтобы оправдать свое бездействие и страх?

Оказывается, люди не столь глупы, чтобы отрекаться от своего родства с обезьяной. Тех, кто умнее их, они боятся. Им нужно духовное равенство в стаде. Тогда они спокойны, ведь не нужно ничем рисковать, никого не нужно призывать или подавать другим пример, не нужно завидовать и лгать самим себе. Страх — это их первый осознанный шаг, но это сознание ложное, навязанное, вынуждающее только оправдываться, дескать, молчание — это тоже речь, а ничего неделание — не самый тяжкий грех. Остается только молиться…

А если бы я сломался, спился, получил от нефтяников взятку?.. Тогда другое дело, тогда каждый бы посочувствовал, вместе поплакался бы в жилетку, поохал и бросил бы пятерку на похмелье. Человеку всегда больше всего не хватает того, чего у него нет, а радоваться тому, что у него в руках, онне умеет. Крупнейшей моей ошибкой было то, что я судил о писателях по их произведениям, пока, наконец, не прозрел: творчество и личная жизнь писателя — это две разные вещи, поэтому в их мыслях рождаются творения, характеры, не присущие им самим. Горбатый в своих снах всегда прям, хромой — быстроногий, трус — храбрец. За такое отсутствие наблюдательности я мог сердиться только на себя. Я слишком идеализировал свою профессию и своих товарищей, которые, в свою очередь, больше верили в то, что писали, чем в собственные поступки.

Все это людям свойственно. Но существует одно правило: дурак ни в каких своих снах, ни в каких своих поступках или творениях не может быть умнее самого себя, поэтому больше всего в мире он нуждается в тех, кто глупее его. Так появляются мнимые гении, властители, секретари… Их создает человеческая глупость.