Корабль дураков

— Где проверил и, в Калининграде, на берегу? — Он решил, что я подтвержу его вопрос и попадусь, так как калининградцы нас на свою площадку не пустили.

— Нет, в море.

— Ведь туда нельзя, пограничная зона.

— Мы договорились с пограничниками, они дали вертолет… Гришкявичюс не выдержал, хлопнул руками о стол, потом вцепился в его край и вновь зажмурился, его подбородок дрожал, будто ктото неосторожно задел больной зуб.

— Что здесь происходит? Я уже не понимаю, кто распоряжается в Литве — ты или я?

Он собирался сказать еще что–то сердитое или куда–то идти, но споткнулся, ударился о шкаф. Только когда вбежал личный телохранитель, я заметил, что след Шепетиса давно простыл. И надо же так ухитриться! — почему–то удивился я. В это время охранник налил в стакан воды, бросил туда таблетки и усадил руководителя за стол. Мне стало не по себе, так как я понял, что передо мной сидит не секретарь, не товарищ Гришкявичюс, а очень больной человек. Продолжать спор было не только не гуманно, но и опасно для его слабого здоровья.

Поднявшись, я начал отступать к дверям. Уже у дверей секретарь меня остановил и почему–то сказал:

— Было бы хорошо, если бы ты и Митькину подписал свою книгу.

За дверью меня поджидали трое или четверо помощников Шепетиса. Они опять смотрели на меня с укоризной, но несколько веселее.

— Ну как?

— Ничего особенного, — дернул меня черт за язык, — теперь могу неделю руки не мыть.

Улыбки исчезли.

— Ребята, мне приказано и Митькину подписать свою книгу, но у меня ее нет.

Улыбки опять появились.

Не помню точно, но, кажется, С. Ренчис принес «Рябиновый дождь» на русском языке и аккуратно вырвал проштемпелеванную страничку шмуцтитула. Я написал: «Секретарю Митьки ну, Николаю»… — а отчество забыл. Но, что самое странное, его вдруг не смогли вспомнить и мои спутники. Не знаю, что здесь сработало — страх, литовская традиция или слишком большая любовь клерков к своему начальнику, но и они не могли мне сказать, только спорили между собой. В скором времени меня втолкнули в кабинет второго секретаря.

— Кто Вы такой? — не поднимая головы, спросил хозяин. Я представился.

— А… собственно говоря, как Вы сюда попали?

— Мне первый велел подписать Вам книгу.

— А!.. Если так, прошу садиться.

Митькин долго рассматривал меня маленькими, слегка припухшими, но очень внимательными и живыми глазами опытного практика. Взгляд был острым, пронзительным. Потом он улыбнулся каким–то своим мыслям и, довольный, сказал:

— Прошу прощения, но я ничего не знаю. Еще не владею литовским языком, — он показал на стопку словарей и учебников на правой стороне стола, — но непременно выучу. Он очень похож нарусский.

— Может быть, но на встрече Гришкявичюс говорил по–русски. — Да, он говорил по–русски, но Я не понял, что говорили Вы.

— Меня на той встрече не было, — пояснил я, а мой взгляд упал на фирменные обложки телевидения, сложенные слева. Наверхней красивым каллиграфическим почерком была выведена моя фамилия. Без особого труда я сообразил, что это были переводы всех передач с моим участием.

— Странно, — поднялся секретарь, — возможно, я и ошибаюсь, но мне кто–то о Вас уже рассказывал.

Поднявшись с кресла, я спросил его отчество, дописал автограф и подал книгу. Он ее принял, положил на стол и, очень фамильярно положив мне руку на плечо, стал провожать меня к двери, рассказывая что–то о внучке и детском садике, в котором никто не понимает порусски. У дверей мы распрощались. В коридоре меня ожидал все тот же почетный эскорт, как будто сюда меня доставили силой. В кабинете Шепетиса уже собрался весь отдел пропаганды, но по моей вине разговор не состоялся.

— Ну как? — спросил шеф.

— Кажется, помирился с обоими, но чего ты, Ленгинас, сбежал? — Я с улыбкой стал рассказывать о своих приключениях, но меня не поняли. Шепетис встал и, к всеобщему удивлению, холодно попрощался. Один только Юстас Винцас Палецкис еще пытался обучать меня только ему известной дипломатической этике, но и его заставили замолчать мановением руки. Я понял, что при них Ленгинас не хочет показывать своего расположения ко мне, тем более что Ю. Куолялисвсе еще готов был драться, а его тень — Юршенас — умерил свою улыбку наполовину. Журналисты той поры называли этот дуэт так: Куолялис (колышек) и насаженный на него Юршенас…

О том, что я помирился с Гришкявичюсом, никто наверняка и не узнал, но то, что он учинил мне разнос, на проходившем съезде журналистов разнесли по всей Литве. Несмотря на это, мне позвонил Валентинас Свентицкас, работавший тогда в газете «Литература ирмянас» (<<Л итература и искусство»).

— Мы опубликовали вашу статью о проблемах Ниды, но она совершенно не соответствует московской. Что делать с гонораром?

— На литовском языке я им выслал такую, какую опубликовали вы, а если они вычеркивают, что хотят, и не считаются с авторами это их беда. Мы такой вариант обсуждали в Союзе журналистов, под таким и подписывались. Другого у меня нет. Виноват Кейдошюс, что его не защитил.

— Я так и понял, — ответил Валентинас и вежливо пошутил: