Корабль-греза

К этому еще прибавилось, что именно мадам Желле снова перевела разговор на доктора Гилберна. Она, правда, называла его мистером Гилберном, без добавления «доктор». Может, потому, что она хотя и видела его пару раз, но по-настоящему не была с ним знакома. Для этого их общее время на судне оказалось слишком коротким. Пробыв на корабле-грезе недели три, ты уже успеваешь повстречаться со всеми. Из-за чего и возникает чувство, будто ты знаком с таким-то человеком, даже если вы с ним не перемолвились ни словом. К примеру, в Галерее ты вдруг начинаешь здороваться с совершенно чужими тебе людьми. Только потому, что они постоянно попадаются тебе на глаза; а самое позднее – когда встречаешься с ними за трапезой. Именно так получилось и с ней самой, с мадам Желле: теперь она тоже принадлежит к «авантюристам». Она тоже сперва только бросала взгляды, туда и сюда, много дней подряд – туда и сюда. Чтобы попробовать себя в роли Уже-давно-знакомой. Все дело в этих нацеленных друг на друга попытках обрести какую-то подстраховку. Они сближают даже совершенно чужих друг другу людей.

Над нами покачивалась луна, как фонарик, несомый детской рукой. Вместе с нею покачивались облака. Мы же стояли на корабле и на поверхности времени совершенно неподвижно. Уже по одному этому другие могли бы увидеть, причем именно увидеть, насколько правильна основополагающая мысль доктора Самира. Вместо этого они предпочли полагать, что это мы покачиваемся.

Но, Lastotschka, углубляться дальше в эти материи мне хочется так же мало, как мало я способен с уверенностью сказать, кто же, собственно, были эти другие – кроме, конечно, мадам Желле и моего друга, клошара. И еще доктора Самира, который совершенно определенно не мог бы озвучить то, о чем будет сказано дальше, в присутствии сеньоры Гайлинт. А главное, не мог бы это сделать так, как сделал. Это было бы слишком жестоко. Ведь доктор Гилберн – уже вторая ее потеря, после мсье Байуна.

С нами сидели еще несколько человек, которых я не знаю.

Мадам Желле заговорила, если воспользоваться ее выражением, о феномене доктора Гилберна. Как это может быть, вопрошала она, что такой смертельно больной человек все же еще раз переживает подобный расцвет? Расцветает, словно какой-нибудь юный хлыщ, сказала она. И еще – что сеньора Гайлинт просто подыгрывала ему. Хотя каждый видел, насколько беспомощен такой флирт. Который уже изначально был бессмысленным, сказала она, поскольку кому-то вот-вот предстояло умереть.

Возражая ей, доктор Самир и упомянул общество умирающих или сообщество умирающих, к которому, дескать, принадлежим мы все. Все, повторил он и улыбнулся. И вы тоже, мадам. С того момента, как мы родились. Но осознается это, как правило, только тогда, когда человек оказывается на корабле-грезе. Самое позднее тогда, сказал он, человеку открывается это. Или, может, он даже сказал «открывают», с окончанием «ют», что подходит ему гораздо больше.

Мадам Желле отмела эту мысль коротким взмахом правой руки. Она даже отвернулась, будто тем самым оспаривая услышанное. И все же она чувствовала, что этого недостаточно. Потому и прибавила кое-что укоризненным тоном. Я заказывала себе билет на круиз, сказала она и снова, чуть ли не с возмущением, взглянула на доктора, – только и всего. Впрочем, она понимает, что для операторов круиза и для самого судоходства случай смерти на борту неприятен, особенно из-за возможной реакции пассажиров. И уж тем более, сказала она, – когда подобные случаи умножаются. Неважно, виной ли тому корабль или нет.

Разумеется, доктор Самир ни в малейшей мере не позволил сбить себя с толку.

Продолжая улыбаться, он ей ответил, что, дескать, вы сами еще это заметите. А именно, сказал он, когда почувствуете раскаяние. Да перестаньте же! – крикнула мадам Желле. И как вам только в голову приходит такое? Но дальше я уже не следил за их беседой, поскольку мне вспомнилась Барселона.

И это навело меня на одну мысль.

Для Сознания уже не может играть никакой роли то обстоятельство, что человек раскаивается. Потому что Сознание говорит: отныне, с этой секунды, все, что когда-то было, безвозвратно миновало. Если же это так, думал я, значит, раскаяние бессмысленно. И в сравнении с этим мнимая смехотворность влюбленного старого человека вообще никакого значения не имеет. Кроме того, я не мог себе представить, чтобы сеньора Гайлинт лишь притворно изображала какие-то чувства к доктору Гилберну.

Не присутствовала ли она на корабле-грезе и тогда, когда мсье Байун еще был жив? Этого я уже не помню.

Мне стало, как мы говорили раньше, муторно.

Ведь если тогда она находилась здесь ради мсье Байуна, а теперь ради доктора Гилберна, причем оба раза вплоть до их смерти, значит, тут существует какая-то взаимосвязь. Между прочим, рядом с доктором Гилберном, когда он умирал, кроме нее, никого не было.