Корабль-греза

До самой каюты Katinka еще оставалась со мной. Но я не знаю, да и не хотел бы знать, помогала ли она раздеть меня. Помогала ли облачить меня в пижаму, а может, даже и положить в постель. Ведь пока это все происходило, сон показал, что он сильнее меня. Во сне я снова слушал цикад. И мне не хотелось, чтобы это прервалось.

Одно, во всяком случае, я помню отчетливо. Что Katinka меня поцеловала, но так, как мать целует своего ребенка. Когда он именно что никакой не русский ребенок. Комично только, что я старше, чем она. На сотни лет старше, так мне сегодня подумалось. Но этот ее поцелуй был не только таким, не только комичным, а прежде всего он был добрым. Так что было бы не столь уж плохо, если бы я теперь все же перешел на ту сторону, оставаясь в постели. Пусть и без вида на море.

38°42´ с. ш. / 9°7´ з. д

Я был в хорошем настроении, когда постучала Татьяна. Она всегда это делает, прежде чем помочь мне с утренним туалетом и одеванием. Я даже уже немного полежал, бодрствуя. Ведь сегодня будет этот день, мой день. Ради него ночью пели цикады. Ради него и, само собой, ради тебя, Katinka. Без тебя я бы не добрался до них. Особенно после того, как у меня случилась эта неприятность с тростью.

Я даже не хочу представлять себе, как ужасно все закончилось бы без моей маленькой украинки. Без нее я бы не был теперь таким радостным. В подлинном смысле слова. Когда ранним утром увидел море.

Само собой, я лежу, повернувшись к нему лицом. Тогда, стоит мне открыть глаза, всегда видно только море. И теперь тоже, хотя Европа уже в пределах видимости.

Мы держим курс на север. Земля должна быть по правому борту. Только с той стороны из кают, возможно, уже видно Португалию.

Охотней всего я бы проверил это прямо сейчас. Но я еще был слабоват после ночи. Кроме того, Татьяне доставило бы удовольствие хоть раз увидеть, что я ей не противлюсь. Более того: что я, как она иногда выражается, по-хорошему жду ее, чтобы позволить ей мне помочь.

Я все отчетливей понимаю, что она – не просто горничная, иногда превышающая свои полномочия. Но что у нее, совершенно очевидно, «синдром помощника», как у Гизелы. Та не могла оставить без внимания ни одного бродячего пса. Она должна была по крайней мере его накормить. С этим еще можно было смириться. Но не с тем, что она каждое такое животное приводила в квартиру, которую оплачивал я один. Пока дело не дошло до того, что я уже не выходил из состояния раздраженности. Попросту все вокруг пахло псиной. Каждая подушка, каждое кресло. О бергамоте я больше и думать не мог.

Так что я наконец решился и вышвырнул ее, вместе со всем зверинцем и отчасти из-за него, на улицу. После чего и начался тот судебный процесс, она и Петра объединились, и на их стороне выступил против меня Свен. И с тех пор он отказывался сказать мне хоть слово. Это и теперь, как и раньше, причиняет боль. Но особенно со времени Барселоны. Потому что там я внезапно понял.

Когда рядом со мной мелькнул воробей – спорхнул, скользнул-чирканул. И запрыгал по моей ночной тумбочке. Я услышал, как его коготки цокают по фанере. Можно так написать, «коготки цокают»? Это было уже следующее чудо, совершенно непостижимое. Как могла сюда попасть птица? Дверь моей каюты была закрыта, а окна на кораблях не открываются.

Так что мне пришел в голову только маджонг – воробьиная игра, – который лежит наверху, на полке над второй кроватью. Может, кто-то открыл его и выдвинул один из ящичков, в которых хранятся кирпичики. Это было бы единственным объяснением: что один из них действительно стал воробьем. И может даже летать, во всяком случае, бить крыльями. Что он, очень возбужденно, и делал.

Нет, маджонг закрыт. Насколько я мог разглядеть снизу. Вероятно, дверь была лишь неплотно притворена.

Воробей раздувал грудку и чирикал. Он чирикал, будто хотел мне что-то сообщить. Коготки цок-цокали, крылья были мельтешением прерывистых шорохов. Они шушукались и шалили с воздухом. И все это сопровождалось непрерывным чириканьем – чрезвычайно, для такой маленькой птички, возбужденным. Но когда в каюту вошла Татьяна, воробей тотчас вылетел через дверь на свободу. Я имею в виду – в коридоры Балтийской палубы.

Ох, а это еще что такое? – крикнула она. Она просто не могла не смотреть вслед птичке. Застыла в дверях. Значит, я не обманулся. Она даже рассказала об этом Патрику, едва он появился, чтобы забрать меня.

Он только рассмеялся и не воспринял ее слова всерьез. Она могла заверять его сколько хотела. Что она и делала непрерывно. Вероятно, она целый день ни о чем другом не говорила. И даже завтра и послезавтра не будет говорить ни о чем другом.