Корабль-греза

С другой стороны, море всегда казалось мне жутковатым. Странно, что именно жуткое так сильно влечет нас к себе. А откуда взялось мое увлечение астрономией, я уже не помню. Но от последней морской прогулки, на которую меня пригласили, мне пришлось отказаться, из-за сердечного приступа. Я тогда слишком сильно нервничал. Потому что прокуратура всё долбила и долбила свое. А сразу потом — бракоразводный процесс. С самого начала было совершенно ясно, чем он закончится. И к этой беде добавилось еще то, что Свен, само собой, принял сторону матери. Так сильно она его натравливала на меня, и Гизела тоже. И он все это про меня выложил, прямо перед судом. И потом вообще отказался со мной разговаривать. И не отступился от этого до нынешнего дня. Так что характер у него есть, как сказала бы моя бабушка. Почему мой врач и считал, что мне нужно срочно сменить обстановку, уехать как можно дальше от всего этого — иначе, дескать, вы отдадите концы.

Я иногда думаю: Свен мог бы теперь появиться на нашем корабле, завтра, к примеру, и я бы его не узнал. Чепуха. Что ему делать на острове Вознесения, где есть только боевые самолеты и обсерватории НАСА? Значит, этого можно не опасаться. — Но кто, собственно, еще остался из курильщиков?

Клошар, во всяком случае, появился на корабле уже после того, как мы обогнули Австралию. Когда во Фримантле [55] прежние пассажиры сошли на берег и на борт поднялись новые.

Там обходятся без всяких палаток. Там гигантский терминал, и сразу позади него — сонный, таким он выглядел, железнодорожный вокзал.

Там, скорее всего, поднялся на борт и тот Бритоголовый, который всегда носит светлый костюм. Тем не менее я не думаю, что эти двое знают друг друга. Но клошар именно поэтому упустил возможность познакомиться с госпожой Зайферт и теперь может разве что слушать рассказы про нее.

Она была первой из тех, свидетелем чьего ухода мне довелось быть. Я имею в виду тот уход, который есть нечто наподобие пребывания, и пребывание, которое уходит. Пока не получается в конце концов так, что ничего больше нет, раз уж ты не способен узнать даже собственного сына. А вот того, не правдива ли все же история с сигаретами, я так и не узнал. Вполне может быть, что мсье Байун просто не хотел подтвердить мне это, ведь госпожа Зайферт ему нравилась. Для него самого, поскольку он курил сигариллы, это в любом случае никакой роли не играло.

Я же свои три сигары отложу на самый конец.

Если человек не делится воспоминаниями, как он может достичь взаимопонимания с другими людьми?

Татьяна застигла меня в неудачный момент, но она не произнесла ни звука по поводу осколков на полу. Ты о них уже знаешь. Те ведь ушли, и только Татьяна все еще наводит у меня порядок. Нет, она была по-настоящему сердечна, дотронулась до моего плеча, но, само собой, осторожно. Вы должны что-нибудь поесть, господин Ланмайстер, сказала она еще раз. Хотя я уже успел позавтракать. Само собой, ей я этого не сказал, иначе мне пришлось бы с нею заговорить. Чего я по-прежнему не хочу. Решись я на такое хоть раз, Катерина, можно мне называть тебя по имени? — и я почитай что погиб. Я просто пропаду. Потому что тогда она начнет аргументировать. А если это произойдет, то и я должен буду приводить какие-то аргументы. На что у меня больше нет сил. Так что гораздо умнее поначалу вообще не обороняться. А просто допускать, чтобы происходило все что угодно, но самому не зани-мать всерьез никакой позиции. Ведь позицию нужно еще уметь отстаивать.

Я, впрочем, устал. В середине дня я вообще всегда бываю усталым, если не удалось поспать ночью. На сей раз она это сама поняла. И отказалась от мысли вести меня обедать в «Заокеанский клуб». Что в любом случае выглядит комично — если горничная, «комнатная девушка» [56], ведет себя таким образом.

«Комнатная девушка». Она никакая не девушка, а взрослая женщина, ей наверняка уже за сорок. И ростом она на голову выше меня. Поэтому на корабле ее называют еще и «housekeeper» (16). Что для сорокалетней горничной гораздо уместнее.

Тем не менее я должен был съесть «хотя бы яблоко». Она, дескать, его уже очистила. Но сперва забрала у меня трость госпожи Зайферт. Потом помогла мне улечься на кровать, сняла с меня очки и положила их на ночной столик. Только потом вынула яблоко из фруктовой вазы и положила его на картонную тарелку. Предназначенную, собственно, для отходов. Затем разрезала яблоко на ломтики, села напротив на стул и неотрывно приглядывала за мной. При этом протягивала мне кусок за куском и в самом деле сказала молодец, поскольку я их жевал. Что мне с вами делать, сказала она. Вы едва не накликали на себя смерть. Вы же прекрасно знаете, что на судне имеются места, которые для вас под запретом.