Корабль отстоя

Хорошо, что все мы мужчины, у женщин груди давно были бы на загривке.

– Это историческое место, – в промежутках между прыжками кормит меня экзотикой Мартун. – Ты не хочешь в этом историческом месте выпить бутылочку вина?

Объясняю, что вообще не пью.

– А, да, понятно, – говорят мне. – А какое ты любишь вино?

Еле отговариваюсь.

Приехали. Стукнулись головами в последний раз и замерли – «КРАЗ» останавливается. Дальше пойдем пешком. Вокруг вековой орешник, разбросанный по крутому склону. Лезем по скользким камням. Солнце укутано в листья ореха. Кругом мрак и столетья. Впереди что-то похожее на кирпичную кладку. Перелезаем через нее и оказываемся в историческом месте. Так написано на табличке. От Мартуна я узнаю, что именно здесь Давид-бек разбил турок. От Давид-бека осталась пятиметровая сторожевая башня, а от экспедиции ереванских археологов – рвы и канавы.

– Сволочи! – говорит Мартун, имея в виду ереванских археологов. – Перерыли такое историческое место! Золото Давид-бека ищут, сволочи!

По преданию, Давид-бек где-то здесь зарыл свое золото.

Мартун плюет и замолкает в остервенелом презрении ко всякой цивилизации. Тень Давида, услышь она Мартуна, была бы удовлетворена.

После ежевики внутри у меня творится что-то неладное. Призываю на помощь всю свою огромную силу воли и поручаю ей заняться желудком. Внутренне я уже начинаю кружить и скулить. Решаюсь обратиться к Мартуну, стараясь как можно мягче, не задевая седой старины:

– А-а… это вот… где здесь туалет?

– Туалет?!! – не понимает Мартун и делает широкий жест по развалинам. – Здесь везде туалет!

Мне становится плохо. На обломках вечности я ни за что не решусь…

Прошусь домой. Если со мной в дороге что-либо случится, то в этом будет виновато только былое.

– Давай поедем по старой горной дороге? – спрашивают меня.

– Давай! – соглашаюсь я. Я теперь со всем соглашаюсь.

«КРАЗ» ревет и снова карабкается в горы. Меня мутит от дикой ягоды и поворотов.

– У Мартуна «КРАЗ» пройдет там, где ишак не пройдет! – хвастает Мартун. Мы уже полчаса каким-то чудом карабкаемся на скалы и не срываемся в пропасть. То и дело дорога обрывается, и «КРАЗ», поворачивая, вращается на задних колесах. Мне худо. Я бледнею и покрываюсь потом. Шаманские пляски желудка.

– Стой! – машина останавливается. – Вылезай! – вылезаю. – Смотри сюда! – смотрю: обрыв метров семьсот; под нами камни, камни…

Где-то там, далеко внизу, живет своей шумной жизнью шоссе, за шоссе – ещё один обрыв и река. Дикая радость падения!

– Ну, как? – спрашивают меня.

Объясняю, что здорово.

– Отсюда Сурик упал.

– Да?

Жалею Сурика. Бедный. Он пролетел в одну сторону целый километр.

Едем! И камешки срываются в пропасть.

Мы едем минут двадцать. В глазах у меня темнеет, меня скрючивает – еже-ви-ка!

Когда же дом?!! Когда же… все, что в нем…

Уже замелькали окрестности…

Сейчас! Сейчас! Вот! Вот! Уже! Вот он! Дом!

Винтом по лестнице и со всего маху рву на себя дверь журчащей комнаты – только бы свободна! Только бы!..

Свободна! Ура! Донес! Добежал! Дотащил! Слезы… настоящие спортивные слезы…

– Ха-ха! – сказал мне сливной бачок.

– Ха-ха! – сказал я дяде Жоре, которого я в спешке совершенно не заметил. Жизнь получила назад свое сверканье!

Дядя Жора ходит туда-сюда, и в этом есть нечто странное.

– Не могу я-э! – говорит он мне шепотом. Вид у него проникновенный.

– Чего не можете? – спрашиваю я. После ежевики, все в этой жизни мне кажется легким и простым.

– Не могу я-э! – дядя Жора кивает на дверь, из которой я только что появился. – У них там сиденья нет.

– Где нет сиденья?

– На унитазе!

– Да-а?! – говорю я, задумчиво, пытаясь вспомнить, было ли там сиденье. Ни черта не выходит. Сиденье не вспоминается. Делаем паузу, ещё разик – ни черта!

Во время паузы дядя Жора отстраняется от меня, собирает две ладони в горсть и черпает ими по воздуху, будто что-то подбирает.

– А! – восклицает он, потрясенный своей собственной правотой. – Хорошо! Теперь их дерьмо я должен с собой увезти?!!

Насчет дерьма довод крайне убедителен. Беру дядю Жору под руку. У меня скопилась куча. Ну, просто куча ежевичных советов. И все они о том, как не заметить сиденье.

Вечером того же дня мы идем в дом к дяде Армену. Находим его за столом. Суета его уже не трогает. Перед ним бутылка, стакан, хлеб, сыр и портрет Сталина.

– Мой отец! – кивает дядя Армен на портрет и плачет. Дядя Армен любит выпить, за что ему часто попадает. Когда моя теща, старшая сестра дяди Армена, приезжает в Каджаран и находит его в таком виде, она его обязательно бьет. Дядя Армен в таких случаях не отбивается. Он только подставляет спину и горько плачет.

А потом он рассказывает всем, как его побили.

Дядя Армен увидел меня и обомлел. Для него мое появление – полнейшая неожиданность.

«Кто это?» – вглядывается он в меня. – А-а-а… – он меня узнал. – Сащ-щ-щ-ка! – говорит он и добавляет несколько слов, глубинное содержание которых для меня навсегда останется загадкой.

Дядя Армен улыбается, видно, что он очень рад.

– Сащ-щ-щ-ка! – повторяет он и тут же начинает считать. – Гамо – полковник, Сащ-щ-ка – майор, Эдик – лейтенант, а я – генерал!..