Корабль плывет

Говорят, что у умершего человека душа улетает, а тело остается. И душа, пока нет распределения от Господа Бога, где-то рядышком с телом летает, но ей уже показывают как там. Монахи молились, чтобы душа недалеко улетала, чтобы можно было ее вернуть. К Коле она вернулась. Когда он открыл глаза, вдруг ставшие голубыми, я в такую буйность впала, в таком оказалась восторге, это же было неописуемое для меня счастье. Хотя в первое мгновение меня объял ужас и какое-то отстранение от всего мира. Когда маму хоронила, у меня все время Коля был в голове. Как он! Как он! Будто я все время держусь с ним на одной какой-то невидимой нити и все время с ним разговариваю, все время. Возникла какая-то вдруг четкость, даже жесткость в моем поведении. Мне говорят: «Давай мы тебя под ручку поведем». Я отвечаю: «Не надо меня ни «за», ни «под», я сама поведу машину, сама посчитаю деньги, не делайте из меня идиотку и больную». А я и не могла не быть жесткой, потому что у меня следом за похоронами мамы стояло следующее тяжелое дело — вытаскивание Коли. Так я все время держала его на прямой связи.

Мы сейчас с ним разговариваем, и я ему говорю: «Вот ты вернулся. Что же ты там видел?» Он мне отвечает: «Там нет нашей жизни, но мне там было так хорошо. Потом ты меня так звала, что задержаться было невозможно. Ты просто орала все время». А я, действительно, где бы ни была, все время твердила: «Я здесь, я жду тебя, я жду». Хотя, когда я молилась Господу Богу, я говорила: «Как ты решишь, Господи, так и будет».

И вот он «всплывает» и открывает голубые глаза. Я думаю: кто ему вставил линзы? Я понимаю, что в реанимации ни один идиот, даже из любви к искусству, не сделает ему голубые глаза. Коля не Дэвид Боуи, у которого один глаз — коричневый, другой — голубой. Но они были голубые, невероятно, но голубые. Потом я поняла, в чем дело. У него радужная оболочка голубая, коричневый цвет ушел, остался только голубой. Каряя точечка маленькая в зрачке и огромный голубой глаз. Красоты невероятной. Но потихоньку глаза стали возвращаться к обычному карему цвету. Дети, они с какими глазами рождаются? Они рождаются со светлыми глазами: фиолетовыми, синими, а потом через какое-то время определяется их настоящий цвет. И Коленька родился заново с голубыми глазами.

Сейчас Коля говорит: «Как бы нам умереть с тобой вместе?» Я ему отвечаю: «Сейчас нам бы выжить вместе, а вот как умереть, потом будем решать». Он мне: «Мы будем жить долго-долго». Я: «Конечно, Коля. Мы будем долго-долго жить». Он: «Но только ты без меня никуда». Я ему: «Ну, куда же я без тебя, но и ты без меня никуда». Так мы с ним и беседуем о нашей долгой жизни.

Пережить все, что с ним случилось, и выжить после такого — это дорогого стоит. Анализируя Колино поведение, я теперь понимаю, как в его измерении длится наша жизнь. Для некоторых шестьдесят лет тянутся долго-долго, а для кого-то вся жизнь, может быть, как одно мгновение. Так вот, у Коли с 28 февраля до 1 августа 2005 была длиннющая цепь дней. И мне кажется, что я прожила за эти шесть месяцев лет десять — по насыщенности, по эмоциональности, по преодолению, по радости и в то же время муке. И пусть кому-то на экране не понравилось его лицо, я не отдам его никому. Какой бы он ни был, он все равно мой. Еще ближе, еще дороже, поскольку беззащитен. Из супермена он стал для меня ребенком. Легко и приятно, когда у тебя мужик супермен, он все может, позвонит там, нажмет тут, сразу же все принесут, устроят, отправят. А тут совершенно чистая душа, не отчаявшаяся, а, наоборот, борющаяся. Когда я спрашиваю: «Коля, а как дальше будет? Как, Коля, если ты не будешь сниматься или работать в театре?..» — «Мы будем с тобой путешествовать. — «А где мы с тобой возьмем деньги?» — «Ну, чего-нибудь придумаем». Я говорю: «А тебе не будет со мной скучно?» — «Мне с тобой никогда не скучно». Я говорю: «Что же ты раньше со мной не путешествовал?» — «Так дурак был».