Корабль-призрак

Он произнес это с облегчением, почти ликованием, и я понял, что он думает о том, что погребено в угольной яме. Но все, что волновало в данный момент меня, так это то, что я замерз, на мне была промокшая одежда и не было части тела, которая бы у меня не болела. Здесь не было койки и сухой одежды, горячей еды и питья, а также общества других человеческих существ, одним словом, всего того, на что мы рассчитывали. Кроме слизи и нароста из ракушек на этом потерпевшем крушение и покинутом людьми судне, которое шесть долгих недель колотили о скалы морские волны, не было ничего.

— Надо найти сухую одежду и поспать, — произнес он. — После этого нам станет немного легче.

Он уловил мое настроение. Но, когда мы притащились обратно на мостик и, ощупью пробравшись в черный железный тоннель коридора, вошли в помещение, некогда бывшее его каютой, мы обнаружили, что и там побывало море. Мы с трудом открыли дверь, заскрежетавшую по намытому сюда песку, а из лишенных стекол и напоминающих сверкающие глаза иллюминаторов на нас подуло ледяным ветром. Волны вырвали прикрепленный к полу стол, и теперь он лежал на боку в самом углу каюты. Ящики под койкой, полные одежды Пэтча и Таггарта, были заполнены водой, а в большом стенном шкафу не было ничего, кроме кипы пропитанных водой и измазанных песком одеял, курток и старых документов.

Мы осмотрели верхнюю палубу, где находились кают-компания и камбуз, но там все было еще хуже. Море залило каюты других офицеров и все коридоры, не забыв также корму и кубрики остальных членов экипажа. Все, к чему мы прикасались в этом непроглядном мраке, было насквозь мокрым и покрытым слизью. Казалось, на корабле не осталось места, где не порезвились бы волны.

— Может, на юте еще сухо, — устало и безнадежно пробормотал Пэтч, и мы отправились обратно, на ощупь двигаясь вдоль коридора левого борта. Наши тела уже онемели от холода. Я бы даже сказал, что они омертвели, если бы мы не дрожали так сильно и так бесконтрольно. «Боже, пусть ют окажется сухим!» — мысленно молился я. А затем я покачнулся и ударился плечом о мокрую стальную переборку, отброшенный в сторону внезапным движением судна. Я всем телом ощутил эту вибрацию, похожую на первую легкую дрожь землетрясения. И тут корабль шевельнулся снова.

— Слушай! — лихорадочно зашептал из темноты голос Пэтча.

Но я не слышал ничего, кроме плеска волн о корпус парохода.

— Она на плаву, — снова прошептал он. — Ее приподнял прилив.

— Как это может быть? — прошептал в ответ я.

— Я не знаю, но это так. Попытайся ее почувствовать.

Я почувствовал, как «Мэри Дир» затрепетала и приподнялась. Она тут же с глухим стуком опустилась обратно на жесткое ложе из морской гальки. Но она продолжала трепетать, и откуда-то из ее чрева доносился низкий скрежещущий звук. Эта дрожь не прекращалась ни на минуту. Казалось, корабль ворочается во сне, силясь вырваться из смертельно опасной хватки рифов, на которых он лежал.

— Это невозможно, — пробормотал я.

Судно не могло сохранять плавучесть, если его нос был залит, подобно подводному рифу, и по нему гуляли волны. Я был уверен, что это нам снится. А потом я подумал, что мы, наверное, утонули. Возможно, утопленники возвращаются на свой корабль, и тогда им снится, что они освободились от цепких кандалов скал и, подобно призракам, бороздят темные моря потустороннего мира? Мой рассудок лишился способности мыслить связно. Корабль был мертв. Я это знал точно. Все, о чем я теперь мечтал, это о том, чтобы потерять сознание от холода и боли, лечь на пол и уснуть.

Чья-то рука протянулась из темноты и схватила меня, удерживая на ногах. Мои ноги прошаркали по стальному полу коридора и безвольно поднялись наверх, в холодный ночной воздух, где мерцали звезды, кренилась пьяная труба и неустанно шумело море. На корме мы споткнулись о стальной трос, туго натянутый поперек колодезной палубы. Он гудел и пел в такт качке, а корабль покачивался, как пьяный, потряхивая мачтами на фоне неба, пока мы по трапу взбирались на возвышение юта и исчезали в черной пасти маленькой рубки. Здесь мы нашли одежду. Насколько я припоминаю, она не была ни мокрой, ни сухой, но в ней было больше тепла, чем в пропитанных водой тряпках на моем теле. И еще тут была отсыревшая койка с одеялами, от которых несло мокрой собачьей шерстью, и сон, абсолютное забытье сна. Это было невообразимым наслаждением, недоступным сытому человеку, уютно расположившемуся у своего собственного очага.