Корабль стрекоз

Я потрогал свой лоб. Да, ссадина, синяк, очень похоже на подголовный валик…

– Скажи ей, что я на вас решил настучать. Что даже донос уже составил. Вчерне.

– Говорил. Она твердит, что тебе никто не поверит, потому что она на хорошем счету. А я больше не могууу!

Я молчал.

– Может, прекратим это все? – вдруг взвился Олли, глаза его просохли за какой-то миг. – В смысле, выйдем сейчас за наш четырехугольник, дойдем до Хоц-Бая и с ближайшим судном – в Пиннарин. У меня там дом, сад в классическом северном стиле! Ты бы видел мои туи! Мои павильоны, увитые клематисом! Мои альпинарии – восемь каскадов на две тропинки! Промеряно по шагам – идеально сделано, папа говорил, что этот архитектор его чуть не разорил! В конце концов, в следующий раз снова будут соревнования. Поднатаскаемся еще годик, наймем хорошего наставника. Если хочешь, можешь вообще этот год жить у меня! Хочешь, мой отец тебе назначит жалование, даже делать ничего не надо будет? Ну их к лешему, эти все оранжевые корабли, все эти качели, эту шилолову проститутку. А?

Это было заманчивое предложение.

В отличие от Олли, на соревнования я заявился, чтобы получить «сертификат достоинств» и найти потом хорошую работу. А не для того, чтобы самоутверждаться и лезть в Свод Равновесия. Бороться за браслет «второго клинка» или за «первый серебряный меч» я не собирался.

Если бы гордыня не расправила в моей душонке свои кондорьи крылья!

Я вдруг подумал – как это так, какой-то пиннаринский мудила, какой-то Папа окс Вергрин назначит мне жалование ни за что? Я, Игрэ, сын трудового народа, вгативший весь свой заработок за шесть лет в отличный боевой клинок, буду брынькать на каниойфамме в беседке, увитой клематисами на вершине альпинария в доме его сынули? Как содержанка, как приживалка, только в мужском роде – как содержан, как приживал? И все будут говорить «а-а-а, поня-я-атно…» и что я на него «дурно влияю»?

И все это из-за того, что дал ситуации отбиться от рук? Из-за Нин и Дидрэка? Из-за ебаного компаса? Из-за корабля с сетями и карбункулами? Из-за мух и стрекоз?

Моя судьба на ближайший год вырисовывалась из посулов Олли так отчетливо, что стало даже противно. Мне всегда становилось противно, когда что-то можно было «расписать» как трехголосие.

А кроме гордыни была еще и надежда – победить. Если мы сейчас уйдем, надежду победить придется законсервировать, придушить на годик.

Токсины разлагающейся надежды будут попадать в кровь и разноситься по всему телу, учиняя боль и усталость.

От удушенной надежды портится кровь, как от онанизма – зрение.

Короче говоря, я сказал ему «нет».

– Игрэ, пожалуйста… – зудел Олли. – Или в конце концов я сам возьму и уйду. И мне плевать, что тебя не допустят к третьему туру. Мое здоровье мне важнее!

– Олли, давай так, – я сконцентрировал в этом «так» всю свою рассудительность. – Я клянусь тебе, что сегодня ночью не сомкну глаз. Пусть только попробует еще раз на тебя забраться! А про корабль просто забудь. Мало ли что, бывало, наснится с перепою!

Олли посмотрел на меня очень недоверчиво, но и уходить не ушел.

Короче, этот чумной оранжево-розовый корабль, это «секретное задание» так задурили наши невместительные головы, что мы совершенно забыли про человеческое мясо. Интересно, на что рассчитывала Нин – на то, что я в порыве страсти (ревности? раздражения?) просто убью Олли?

– 12 —

В ту ночь я твердо решил не засыпать – после истерики Олли я твердо уверовал в то, что все наши с ним проблемы состоят в том, что кое-кто кое с кем слишком много трахается.

Я пошел и собственноручно нарыл в овражке собачьего корня, используя метательный кинжал как лопатку. Наскуб молодой полыни и отобрал одни цветочки – две дюжины крохотных желто-зеленых шариков. Ощипал ближайший черный кедр – я ободрал с него все его недозрелые смолистые шишечки. Тут же, перед костром, я высушил всю эту дребедень, порезал, растолок. И сгрузил в котелок.

– Что это вы готовите? Суп? – поинтересовалась Нин, как бы между делом принюхиваясь.

– Да что-то суставы разнылись, – отмахнулся я.

И зевнул во всю пасть. Пусть думает, что я и впрямь сейчас воткну от – так, типа, спать охота.

Нин довольно потерла ладонями.

Сказать по правде, в моем колдовском супе не хватало двух ингредиентов – брюшка морского ежа и янтарной пыли. Но и тех трех, какие я смог достать, было достаточно для невзыскательного бодрого бешенства. Такой «суп» принимали впередсмотрящие, чтобы не заснуть на своей верхотуре.

Матросы называли ее «акулье пиво» – в ходу была басня, что если вылить за борт бочонок «пива», акулы тут же зачуют и сбегутся, как если бы это были свиные потроха. Типа, это им как людям музыка – только и знай, что бей тварей и копти. В басню я не верил – я слишком много видел акул. По моим наблюдениям, в этой жизни средняя акула интересуется только двумя вещами: едой и жратвой.

Вкус «акульего пива» посрамлял всякую фантазию.

Это был форменный яд.

Я едва не изблевал все вместе с ошметками желудка. Но глаза у Олли были как у престарелого охотничьего пса, которого больше не берут на кабана.