Корабли идут на бастионы

– Так, из средственных. Дела у него подошли очень тонкие, ну и кричит Федор Федоровичу: спасите, мол.

Ивашку мало интересовало, какого сорта король сицилийский. Его встревожило только то, что скоро уйдет эскадра. Остаться здесь, на чужой стороне, было горше смерти. «Уж лучше бы Бог прибрал», – подумал он с тоской.

Он ждал прихода адмирала, который каждый день, но в разное время посещал госпиталь. Хотя по приказу его в госпитале дежурили по очереди командиры кораблей, адмирал не довольствовался этим. Он сам проверял, как содержатся раненые и больные и достаточно ли хорош за ними уход.

Он пришел вечером и, как всегда, остановился у койки Ивашки. Худой, седоволосый, с желтыми набухшими мешками под глазами, он казался постаревшим.

– Ты что же плохо поправляешься? – спросил он, открывая улыбкой свои белые крепкие зубы. И странно было видеть, что двух из них не хватает.

Ивашка от стеснения глубже ушел под одеяло.

– Стараюсь, ваше превосходительство, – пробормотал он и почувствовал себя виноватым и перед адмиралом и перед лекарями. Люди о нем заботились, лечили, а он словно из упрямства продолжал лежать.

– Старайся. Старайся. Главное – не унывай. Бодрого человека болезнь сама боится.

– Это точно, ваше превосходительство, – отвечал Ивашка. Он хотел спросить, когда уходит эскадра, и открыл было рот, но, вместо того чтоб поведать адмиралу свою тоскливую тревогу, неожиданно для себя сказал: – Воздух здесь легкий, авось недолго.

В ту же минуту он почувствовал почти ужас, что упустил нужную минуту. Правда, адмирал не торопился идти. Он кивнул Ивашке и обратился к его соседу. Он как бы давал канониру несколько лишних мгновений. Пока боцманмат торопливо вытряхивал, как из мешка, свои жалобы, на языке Ивашки дрожал давно готовый вопрос. «Ваше превосходительство, ежели эскадра уйдет, нас тут оставят или с собой возьмут?»

И хотя слова эти только и ждали мгновенья, чтоб слететь с потрескавшихся Ивашкиных губ, канонир знал, что они так и останутся непроизнесенными. Он только тяжело дышал и шевелил пальцами.

Адмирал ушел, а Ивашка все повторял про себя свой вопрос, и от безысходного отчаяния глаза его становились слепыми и влажными.

На другой день его навестил парусник.

– Трофим Ильич, – тотчас заговорил Ивашка, – как перед Богом, скажите: возьмут нас с собой или здесь оставят?

Парусник не торопясь положил перед ним гостинец – большую, пойманную им самим, рыбину.

Потом он подумал и, пошевелив мохнатыми бровями, ответил:

– Которые на поправку идут, тех с собой возьмут, а других оставят на время. Наш гарнизон тут остается, все коренные российские люди и с ними, говорят, капитан Балашов. А как из Сицилийского царства назад в Россию пойдем, то всех заберем с собою.

– Вы вправду, Трофим Ильич?

Парусник так же спокойно перекрестился.

– Адмирал сам сказал. А ты знаешь, как его слово твердо. Ни одного человека обидеть не даст.

Как ни успокоительно звучали слова парусника, но канонир Ивашка решил приложить все усилия, чтоб скорее пойти на поправку.

Половину рыбы он отдал боцманмату, а другую медленно ел, уверенный, что она вернет хоть немного ушедшую неведомо куда силу. «Только бы на ноги встать да до своей стороны добраться, – думал Ивашка, – а на своей стороне и жить и умереть легче, чем на этих самых островах».

Ивашка стал серьезнее относиться и к лазаретному обеду, и хоть не хотелось ему порой жевать ослабевшими зубами солонину, но он долго и медленно работал усталыми челюстями и собирал с одеяла хлебные крошки. Опухшие пальцы его неустанно шевелились и все шарили кругом, хотя мысли уходили далеко, пролетая в голове, точно рваная паутина. В ушах появился какой-то постоянный шум, похожий на тихое падение воды у запруды. Шумит и шумит, потом ослабнет, потом опять прихлынет.

Раз решив стать на ноги, Ивашка ничего не говорил лекарю о запруде и старался бойчее отвечать на вопросы о здоровье:

– Слава богу, лучше, ваше благородие.

Лекарь не возражал и, покусав по привычке губу, уходил прочь.

А Ивашке казалось, что по окаменевшим жилам кровь бежит все быстрее и быстрее и ногам и спине становится так горячо, словно к подошвам положили жаровню.

Ивашка считал дни, когда, по его расчетам, он должен был встать и вернуться на корабль. Сначала он отсчитывал от того дня, когда его положили в лазарет, но сбился. Теперь он снова считал с того дня, когда парусник принес ему рыбу.

Каждый раз, просыпаясь утром, он спрашивал боцманмата:

– Какой сегодня день?

– Четверток, – отвечал боцманмат.

– Не среда?

– Нет, четверток.

И Ивашке представлялось, что четверг чем-то лучше и надежнее среды.

В палату залетал ветер. На голове боцманмата Гордиенко то и дело поднимались жидкие пряди волос, похожие на перья.

Ивашка чувствовал легкость в груди, в плечах, в спине. Только ноги были тяжелые и тугие, словно он отсидел их.

«Ничего. Спине уже легче, а потом и ногам полегчает», – думал он.